Седьмая встреча

Руфь старалась не думать о своей неприязни к АГ. Что-то подсказывало ей, что сейчас это самое правильное. Работа отнимала все — время и силы, так что у нее была естественная причина не встречаться с ним. Наконец он улетел в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на выставке одного из своих самых известных подопечных художников. Теперь она смогла вздохнуть свободно и приступить к действиям.

В хранилище она представила дело так, будто по договоренности с АГ ей нужно отобрать свои картины для выставки в Норвегии. На складе у нее хранились десять больших картин, написанных акрилом, и шестнадцать — маслом. Портрет АГ она не взяла. Она попросила служащих галереи упаковать картины и отослать их к ней на Инкогнитогата.

Потом она посетила адвоката и попросила его проверить, какие у нее есть права и обязанности по контракту с АГ. Оказалось, что у нее больше нет никаких обязанностей, кроме выставки в Париже в феврале. Ей пришлось признаться, что она не подозревала о том, что АГ имел право распоряжаться ее банковским счетом.

— Ведь все мои финансовые дела решала галерея, — смущенно сказала она.

Оказалось, что у АГ было такое право и что она сама подписала ему доверенность. Адвокат помог ей аннулировать эту доверенность.

Руфь наняла двух рабочих, чтобы они помогли ей освободить мастерскую и переслать все, что необходимо, в Осло. Семь картин, которые она написала в Нью-Йорке и которые стояли в квартире АГ, она просто списала со счета.

До последней минуты, пока дверь самолета не была задраена, она боялась, что в проходе салона появится АГ и заберет ее. И только когда самолет был уже в воздухе, наступила реакция. Бессилие. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. И испытала такое облегчение, что ей стало даже неловко.

Когда из морской дымки вынырнула колокольня, Руфь охватила дрожь. Многие пассажиры откровенно пялились на нее, но, к счастью, старый корпус парома сотрясался от работы мотора, и ее дрожи никто не заметил.

Кое-кого она узнала, они были похожи на плохие отпечатки самих себя. Другие же так вжились в свой новый образ, что ей было трудно их узнать. Она переговаривалась с теми немногими, кто к ней обращался, и старалась держаться так, словно они только вчера расстались. Это оказалось не так трудно, как она боялась. Островитяне, как и в былые времена, толковали о погоде и временах года и при этом откровенно или украдкой разглядывали ее.

Тур служил одновременно и магнитом, и кранцем. Он чувствовал себя значительно лучше, чем в больнице, когда она уезжала от него. Правда, он еще пользовался костылями, но, вообще, по его словам, был в отличной форме. Он вкратце рассказал ей о родственниках и соседях на Острове. С кем они дружили, а с кем даже не разговаривали. Руфь поняла, что до сих пор он избегал таких признаний.

Она не видела родителей с тех пор, как уехала в Берлин. В автобусе она призналась Туру, что не знает, как ее встретят, и не уверена в том, что родители обрадуются ее приезду. Он насмешливо фыркнул.

— Можно подумать, что ты их не знаешь. Они такие гордые, что сдохнуть можно.

Родители стояли на пристани. Стояли, прижавшись друг к другу, под старой эмалированной вывеской «Табак Тидеманна». Руфь не могла припомнить, чтобы они когда-нибудь встречали ее. Она глотнула воздуха и сошла на причал. Доски причала были скользкие. Только что прошел дождь. А в воздухе уже пахло морозом. Изо рта у всех шел пар. Все было таким, каким она помнила, и все-таки совершенно другим.

Мать немного больше сгорбилась, и морщины стали глубже, а в остальном она осталась прежней. Чуть больше кракелюр, как на портретах старых мастеров. Руфь поразило, что она никогда по-настоящему не видела мать. Голос у матери стал мягче, в нем даже слышалась ласка.

Эмиссар совсем состарился и превратился в дрожащую тень самого себя. Почти седой, с большими залысинами, он был похож на патриархов, о которых всегда проповедовал. Властное выражение лица исчезло. Но глаза остались живыми и смотрели прямо.

Она всегда называла его Эмиссаром, как все в селении, но только за глаза. Может, пришло время найти удобный момент и назвать его «папой», пока не поздно? Ради Тура.

Какой-то человек вышел из старого грузовичка, стоящего на причале. Это был Поуль. Если бы Руфь не знала, что дядя Арон умер, она приняла бы Поуля за его отца. Время безжалостно обходится с людьми.

Поуль протянул Руфи руку и приветствовал с возвращением. Она помнила его застенчивость и ускользающий взгляд. Теперь это ее растрогало. Жители селения всегда пользовались Поулем как посредником, когда хотели покарать бабушкину родню. Но найти в себе свою старую неприязнь к нему Руфь не могла. Он выжил в этих условиях. Что само по себе было подвигом.

— Спасибо, что ты встретил нас на машине!

— А как же иначе! Тур столько раз помогал мне. Не мог же я допустить, чтобы он ковылял на костылях вверх по склону. Да и ты, думаю, отвыкла ходить столько, сколько раньше?

— Боюсь, что ты прав, — согласилась она.

Пароход встречало меньше народу, чем в былые дни. Когда она сказала об этом, Эмиссар тяжело вздохнул:

— Да, людей у нас поубавилось. Одни умерли, другие уехали. Хуже всего, что не стало Арона.

— И Рутты. Она умерла слишком рано, — тихо сказала мать.

У Тура нашлись слова для каждого из встречавших, и у них — для него. Как странно, думала Руфь. Он чувствует себя здесь дома, он — один из них.

— Тур, с таким копытом тебе будет не до охоты! — крикнул ему его ровесник, который подъемным краном сгружал с парохода ящики.

— А жаль! — отозвался Тур.

— Придется тебе умерить свой пыл, лодка все-таки не может ездить по земле, как машина! — крикнул парень.

На пристани засмеялись.

— Подумаешь, один разок! — улыбнулся Тур и добродушно погрозил парню костылем.

Кто-то протянул Руфи руку. Узнать Эллу было легко. Лицо ее было похоже на потрескавшуюся яичную скорлупу. Но рыжие волосы и улыбка были прежними.

— Я узнала о твоем приезде и тоже приехала сюда.

— А где же ты живешь?

— Мы с мужем и тремя уже большими детьми живем на Материке. Держим лавку, пока можем, — засмеялась Элла.

Видел бы сейчас Йорген Эллу! Она справилась, подумала Руфь, задержав руку Эллы в своей.

Пока они ехали вверх по склону, перед ними постепенно разворачивался знакомый ландшафт. Руфь узнавала повороты и голые деревья. И все-таки здесь все изменилось.

Зима уже завладела воздухом и вершинами гор. Резкие линии и морозная белизна. Краска с домов облупилась. Даже с новых, которых Руфь раньше не видела. Зимы здесь суровые. Странное чувство заставило ее несколько раз глотнуть воздух.

Мать интересовало, как себя чувствует Тур, она то и дело обращалась к нему. Эмиссар сперва был немногословен, но потом разговорился с Руфью, как со старой знакомой. Почти дружески. За всю поездку он ни разу не помянул Господа Бога.

Тур спросил у Поуля, ловится ли рыба. Руфь никогда не слышала, чтобы он интересовался такими вещами. И вдруг поняла: Тур никогда не говорил с ней об Острове, чувствуя, что ей это будет неприятно.

Первое, что Руфь увидела в гостиной, — бабушкин портрет, который она когда-то написала. Он висел в проеме между окнами, и свет падал на него с обеих сторон. При виде неумелых карандашных штрихов Руфь вспомнила свое желание сделать бабушку самой красивой бабушкой на свете и заплакала.

Вокруг нее воцарилась тишина. Потом мать робко сказала:

— Мы забрали его сюда, когда Брит с мужем поселились в бабушкином доме. Мы ведь не знали, где бы тебе хотелось его повесить. Но мне-то кажется, что это самое подходящее для него место.

— Он висит прекрасно. Я просто совсем забыла о нем. Ведь я не была здесь с тех пор, как погиб… — Она не смогла закончить фразу.

— Хочешь его забрать?

— Нет, пусть он висит у вас.

В ту же минуту она сообразила, что никогда не спрашивала родителей, хочется ли им иметь какую-нибудь из ее картин. Сами же они никогда не просили об этом. Теперь она поняла: их удерживала робость, сознание, что они не понимают того, чем она занимается. Такие недоразумения случаются между близкими людьми, которые не принимают участия в жизни друг друга, подумала она.