Роковая монахиня

„Боже мой, — сказала госпожа Бланка, — я уже не осмеливаюсь заговорить с ним о враче. При этом слове он взрывается и начинает упрекать меня, будто я предлагаю ему сделать что-то унизительное“.

Я одобрил стремление госпожи Бланки уговорить ее мужа поехать куда-нибудь отдохнуть. Несколько минут спустя домой вернулся Андерс.

Он приветствовал меня, явно обрадовавшись моему приходу, поздоровался и со своей женой, однако интуиция подсказывала мне, что между супругами пролегла тень, что на них действовала некая невидимая, бесплотная сила, разделявшая их. У госпожи Бланки эта невидимая сила вызывала страх, а у Андерса — я сначала подумал, что ошибаюсь, но более пристальное наблюдение подтвердило это — отвращение к своей жене. Отвращение, смешанное со страхом. Это показалось мне в высшей степени странным, поскольку я знал, что Андерс очень любил свою жену. После обмена несколькими ничего не значащими фразами госпожа Бланка удалилась, чтобы предоставить мне возможность, как я обещал, поговорить с Гансом.

Едва она вышла, как Андерс взял меня за руку и повел в спальню.

„Пойдемте, — прошептал он, — вы должны ее увидеть“.

Над диваном — напротив кроватей — висела картина из ризницы. Рядом с ней — отодвинутая занавеска. Картина производила довольно жуткое впечатление — это было лицо с печатью необузданных страстей и прегрешений, и если на портрете действительно была изображена сестра Агата, то лицо соответствовало всему тому, что сообщила старинная хроника о распутной жизни монахини. Я подошел к картине с намерением снять ее со стены, поскольку хотел доказать Андерсу, что его нелепые фантазии не имели под собой почвы.

Но он подскочил ко мне и оттолкнул с выражением такой ярости на лице, что я испугался.

„Что вам пришло в голову, ведь это невозможно! Раз уж она висит здесь на стене, то никакая сила в мире не в состоянии ее отсюда убрать“. — Он, вероятно, забыл, что несколько дней назад сам просил посетить его квартиру и убедиться в истинности его слов.

„Но зачем, — спросил я, — картину повесили именно в спальне? Это лицо может внести смятение в самые мирные сны“.

„Я вам уже говорил, — ответил Андерс, — что меня не было дома, когда прибыла картина. Человек, который ее принес, не спрашивая, повесил ее здесь, и теперь я не могу ее отсюда убрать. Я попробовал закрыть картину занавеской, но она, — его голос стал совсем хриплым от волнения, — не переносит занавески. Если я вечером задергиваю ее, в полночь она оказывается снова отодвинутой. Эта страшные горящие глаза все время смотрят на меня, неотступно следуя за мной. Я не могу больше это вынести. А знаете, почему она так смотрит на меня? Я могу вам сказать“. — Он отвел меня от картины и прошептал мне на ухо так тихо, что я едва понял его: „Она поклялась отомстить мне и держит свое слово. Она собирается сделать что-то ужасное, и я, кажется, догадываюсь, чего она хочет“.

Неожиданно он прервал свой рассказ, задав, как мне тогда показалось, не относящийся к делу вопрос: „Вы хорошо посмотрели на мою жену?“ — Но прежде чем я успел ответить, он возразил самому себе: „Вздор! Это сущий вздор, что мне иногда приходит в голову,“ — и возвратился к своему рассказу: „Она хочет меня уничтожить, потому что я обнаружил ее подземный ход, потому что я велел прорыть выход на улицу и тем самым позволил ее преследователям проникнуть в склеп“. — Мои возражения Андерс остановил движением руки. — „Поверьте мне доктор, так оно и есть. Я все тщательно взвесил, и, если бы вы увидели то, что видел я, вы бы согласились со мной“.

Я лишь позже узнал, что имел в виду Андерс, делая эти туманные намеки. Содержание этой беседы отложилось в моей памяти с большой достоверностью; лицо архитектора, когда он шепотом рассказывал все это, запомнится мне навсегда. Из всего его поведения я сделал вывод, что он серьезно болен, но мои уговоры уехать из города и провести несколько недель в горах оказались напрасными.

„Я должен выдержать, — сказал он, — было бы бессмысленно пытаться убежать от нее. Она достанет меня на высоте три тысячи метров точно так же, как и здесь“.

Самое жуткое в его поведении было то, что он, по всей видимости, боролся с какими-то химерическими представлениями, как с реальной силой, и поэтому я призвал госпожу Бланку к тому, чтобы она сначала попробовала употребить все свое влияние на мужа.

„Влияние? — горестно переспросила она, и слезы выступили у нее на глазах. — Влияния моего не хватает даже на то, чтобы он позволил мне вызвать врача“.

Чтобы как-то помочь бедной женщине, я на следующее утро поспал к Андерсу врача, моего друга доктора Энгельхорна. Но архитектор пришел от этого визита в бешенство, и Энгельхорну пришлось немедленно отступить.

Как раз в это время я должен был срочно уехать, поскольку мне нужно было посмотреть архив замка Пернштейн из-за одного важного документа. Прошло несколько дней, пока я нашел этот документ, но во время поисков я натолкнулся и на другие, в высшей степени интересные вещи, так что мое пребывание там затянулось еще на несколько дней. Возвращаясь обратно, я проехал всего несколько станций, а затем вышел, чтобы пройтись мимо трактира в одном из излюбленных мест загородных прогулок, я случайно заглянул через забор сада и увидел сидевшего за столом Ганса Андерса. Должен признаться, что его история из-за моей занятости полностью ушла для меня на задний план, и в это мгновение у меня стало тяжело на сердце от того, что я настолько пренебрег обязанностями друга. Чтобы, по крайней мере не откладывая, узнать, как обстоят его дела, я зашел в сад при трактире и поздоровался с ним. Я увидел, что Андерс много выпил, и, поскольку это было совершенно непривычно для него, сразу же связал это с его темной историей.

„О, доктор, архивариус! — воскликнул он, увидев меня, — очень рад, действительно, чрезвычайно, и приветствую вас от имени науки!“ Андерс говорил много и громко, чем привлекал внимание десяти-двенадцати посетителей, сидевших в саду. Пока я пил четвертинку южно-моравского вина, он выпил три, и только когда уже начало смеркаться, мне удалось уговорить его отправиться домой.

Мы шли вдоль реки и сквозь наполнявший долину туман видели перед собой огни мельницы, когда Андерс наконец начал говорить о том, что все время, как я заметил, занимало его мысли: „Наконец я знаю, чего она хочет“.

„Да бросьте вы все время „она“, — возмутился я, — как будто вы имеете дело с реальным человеком!“

Андерс посмотрел на меня и не понял моего возмущения, настолько он уже был во власти своих мыслей.

„А знаете ли вы, что происходит на моих глазах? Это ужасно. Она завладела моей женой!“

„Как это прикажете понимать?“

„Она завладела моей женой, и на моих глазах происходит превращение. Это началось с глаз, в них появилось какое-то чужое, вкрадчивое выражение, с которым она следила за мной, за каждым моим движением. Когда я что-то говорил, тогда в этих страшных глазах вспыхивало нечто вроде издевки. Но потом стала изменяться и фигура. Моя жена была меньше ростом и полнее, женщина, которая сидит сейчас рядом со мной за столом, спит в одной спальне или делает вид, что спит, потому что она наблюдает за мной, опутывает меня. Она убила мою жену и вошла в ее тело, чтобы быть совсем близко ко мне, и в тот день, когда она полностью сравняется с картиной на стене, она целиком завладеет мной. Но я твердо решил опередить ее“.

Я с ужасом понимал, что нервное расстройство Андерса продвинулось настолько, что уже можно было говорить о психическом заболевании. Нужно было, не откладывая, принимать срочные меры. На следующий день я вместе со своим другом доктором Энгельхорном как раз ломал голову над тем, чем можно было помочь бедной женщине, когда госпожа Бланка явилась ко мне сама. Она выглядела очень измученной, бледной, с запавшими глазами и сильно похудевшей, отчего казалась выше ростом.

„Я все знаю, сударыня“ — сказал я.

Тут она начала плакать.

„Ах, что вы можете знать. Вы даже не можете себе представить, как я страдаю. Моя жизнь превратилась в ад. В моем случае это не просто фраза, а горькая правда. Я больше этого не выдержу; мой муж совершенно изменился, я ясно вижу, что у него отвращение ко мне. Он непрерывно следит за мной, я постоянно чувствую на себе его страшные взгляды, и создается впечатление, будто он ждет от меня чего-то плохого. Иногда он внезапно и со свирепым выражением лица оборачивается, словно думает, что я крадусь за ним. При этом он почти ничего не говорит, и если я с ним заговариваю, то отвечает так, будто каждое слово — западня. А когда я пытаюсь узнать причину его странного поведения, он так жутко смеется… И вот вчера вечером — его не было всю вторую половину дня, и пришел он домой немного подвыпивший, — когда я уже собиралась раздеваться, он неожиданно встал позади меня. Перед этим он был в своей комнате, и через стеклянную дверь я видела, что он листал и читал какую-то тетрадь. Но тут он вдруг оказался позади меня. Он подошел совсем беззвучно и, когда я обернулась, схватил меня за шею и сказал: „Красивая шея и уже раз перерезана“. Здесь я испугалась и спросила, что он имеет в виду. Но он лишь засмеялся снова так страшно и показал на старую картину, которая висит в нашей спальне: „Спроси у нее или лучше спроси у себя самой!“ Я всю ночь не могла заснуть и все думала об этих странных словах. А утром встала и пошла в его комнату, чтобы взять тетрадь, которая, как мне казалось, каким-то образом была связана с изменением в его поведении. Она еще лежала на письменном столе и была почти полностью исписана моим мужем. Я вспомнила, что он делал записи в эту тетрадь последние недели, причем в странной спешке, часто как бы испуганный и такой раздраженный, что каждый шорох, раздававшийся рядом с ним, выводил его из себя; я бы дорого дала за то, чтобы узнать, какая это работа его настолько захватывала и волновала. Но когда я собралась читать, то охвативший меня страх не дал открыть эту тетрадь, потому что я… ну потому что я боялась узнать что-то ужасное. Поэтому я принесла ее вам и прошу вас прочитать записи моего мужа, а потом сказать мне, что нужно делать дальше. Сообщите мне из того, что там написано, столько, сколько вы сочтете необходимым“.