Страница 64 из 70
Бросившись к Предтече, я упал перед ним на колени:
— Я пришел тебя освободить!
На сухих, растрескавшихся губах Иоанна появилась тихая улыбка:
— Зачем?.. Я крестил Иисуса, Он рассказал мне о том прекрасном и справедливом мире, в котором люди будут жить в радости и любви. Не будет ненависти и зла, не будет зависти и порока. Христос умолчал лишь о том, что для спасения человечества нужна искупительная жертва, но это знание живет во мне давно. А ты зачем-то хочешь меня спасти…
Я смотрел на Предтечу и сердце мое разрывалось от боли. Грех это, великий грех: проговориться слепому, что любимая его уродлива. Еще больший грех сказать идущему на смерть, что его жертва напрасна. И не только его, но и самого Иисуса, и всех тех, кто шел за Ним через века, с радостью кладя голову на плаху. Мир любви и справедливости так и не наступил! Что ни делали святые подвижники, человек остался жалким и эгоистичным животным, способным ради собственной выгоды извратить великое, опошлить светлое и растлить чистое. Две тысячи лет прошло — две тысячи! — а ничего не изменилось!
Не знаю, как Креститель догадался, может быть прочел в моих глазах, только смотрел он на меня с состраданием:
— Жаль мне тебя! Как ты можешь жить с таким неверием в сердце! Жертвы не бывают напрасными, они то горчичное зерно, из которого вырастает дерево осмысленной и радостной жизни. Господь милостив, он многое прощает человеку, ибо тот не ведает, что творит. Может быть не завтра, но люди обязательно оглянутся на дела свои и ужаснутся содеянному, и тогда души их наполнятся божественным светом!
Кто знает, может быть и правда наполнятся, только у тех, кто до этого доживет! Но спорить с Крестителем я не стал, какой из меня проповедник?
— Покайся, — продолжал Предтеча с доброй, все понимающей улыбкой на аскетическом лице, — у тебя начнется другая жизнь…
— Еще успею, — отмахнулся я, — исповедоваться никогда не поздно! Да и больно уж длинен список моих грехов…
— А мы никуда не торопимся, в царстве Всевышнего нас ждет вечность…
Иоанна ждет, тут вопроса нет, но на собственный счет у меня были большие сомнения. Уперевшись обеими ногами в стену, я попробовал выдернуть вмурованную в нее цепь, с таким же успехом можно было пытаться сдвинуть плечом собор Василия Блаженного. Вставил острие меча в железное звено и подналег всем весом, но и оно не поддалось. Креститель мне не помогал, но и не мешал, смотрел безучастно, беззвучно шевеля губами.
В поисках хоть какого-то инструмента я метнулся в коридор. Ничего подходящего под рукой не было… Замер… прислушался… Шаги! Кто-то шел по коридору.
Времени на раздумья не оставалось. Сжимая рукоять меча, я отпрянул к стене и вжался спиной в нишу для светильника. Человек приближался. Мысли мои путались, но одно я знал точно: убью! Наверное, такую же звериную ненависть я чувствовал, подпуская вплотную душманов. Лежал рядом с Димычем в засаде, нервы напряжены до предела, палец на спусковом крючке… Отгоняя видение, резко мотнул головой. Шаги тяжелые, но нет, не солдатские, не слышно цоканья подков. Вот они замерли — неизвестный подошел к повороту коридора — вот показался из-за угла…
Я преградил в прыжке ему дорогу. Метнулось пламя факела, черная тень отшатнулась, размазалась по стене. В расширившихся зрачках Бен — Бара отразился ужас. Защищаясь, он прикрыл лицо ладонью, попятился, но было поздно. Отведя согнутую в локте руку до предела, я выкинул ее вперед. Никогда не думал, что ощущение входящего в тело врага клинка приносит физическое удовлетворение. Меч проник в грудь легко, по самую рукоятку. Владевшая мною радость не имела ничего общего с человеческой, это было торжество победившего в смертельной схватке зверя.
Лицо асмонея превратилось в маску страдания. Взгляд потух, глазные яблоки выкатились из орбит. Как снимают с шампура шашлык, я отвел тело Бен — Бара назад и оно рухнуло к моим ногам. Все было кончено! Я ликовал, я готов был встретить долгожданную свободу, только… только за дверью камеры все так же сидел Иоанн Креститель, а пламя факела коптило низкий потолок.
Но, почему? — хотел крикнуть я, — ведь враг повержен! Ничто больше меня здесь не держит, ничто не мешает вернуться в оставленный мною мир! В полной растерянности я смотрел, как с острия меча капля за каплей скатывается кровь. Руки тряслись, я готов был разрыдаться, как вдруг из дальнего конца коридора до меня донесся звук шагов. Не доверяя асмонею, кто-то шел проверить, как мы с ним тут справляемся. Что ж, Бен — Бар сам сказал: лиха беда начало! Я вырвусь отсюда любой ценой, даже если мне придется перебить весь гарнизон Махерона.
Шаги приближались. Как загнанный в ловушку зверь, я отступил в нишу. Мыслей не было, какие, к черту, мысли, когда мир застит ненависть! Убивать, теперь я буду убивать каждого, кто встанет на моем пути! В круге света появилась плотная, приземистая фигура. Удивляясь себе, я ощутил в теле радость. Сейчас! Не теряя времени, отвел согнутую в локте руку и выступил из тени, острие клинка уперлось в грудь… в грудь Бен — Бара!
Асмоней замер и ждал, не делая ни малейшей попытки бежать или защищаться. Да и не асмоней вовсе, куда-то подевались бутафорские борода и головной платок, передо мной, кривя губы в улыбочке, стоял де Барбаро:
— Я был прав, убивать тебе не впервой! Хочешь еще потренироваться? Давай, мне не в лом…
Улыбка его перешла в наглую ухмылку, глаз ехидно прищурился. Я бросил быстрый взгляд на пол: ни тела, ни следов крови не было.
Де Барбаро, между тем, отвел руку с мечом в сторону и потрепал меня поощрительно по плечу:
— Далеко пойдешь! Говорили же тебе Карл и эта зубастая заготовка для портмоне, что я твое порождение, а ты зачем-то тычешь в меня железом! Меч, Глебаня, совсем не то оружие, чтобы со мной сражаться… И, пожалуйста, не делай из меня символ мирового зла, это глупо, я всего лишь порождение людей, и тебя в том числе. С внешним злом каждый дурак может бороться, ты попробуй победить зло в себе! Жизнь человеческая не черная и не белая, она серенькая, благородство и подлость ходят в ней под ручку и меняются местами так часто, что начинает рябить в глазах… — прогуливаясь, словно по бульвару, по коридору, де Барбаро заглянул в открытую дверь камеры. — А на Иоанна, я вижу, рука так и не поднялась! Что ж, давай займемся им вместе, а то Предтеча заждался! Если человек собрался принести себя в жертву, не следует ему мешать, сам же говорил: иллюзии надо беречь…
Я попятился.
— Куда же ты? Неужели, бежать?.. — улыбка де Барбаро стала едва ли не сочувственной. Он непонимающе развел руками: — Зачем?.. Разве от себя убежишь?..
Я повернулся и, выронив меч, бросился опрометью по коридору. Взлетел по лестнице. Распахнул дверь. Светила полная луна. Огромная, серебристо белая, она висела над крепостной стеной, заливая внутренний двор голубоватым светом. Тени предметов лежали черные, словно вырубленные из глыбы угля. Жара немного спала, со стороны далекого Средиземного моря прилетел освежающий ветерок. Где-то совсем близко заржала лошадь. Двигаясь по воровски бесшумно, я бросился к ней и отвязал повод. Все происходило, будто в ночном кошмаре. Вскочил в седло. От ворот крепости шла единственная дорога. Низко над головой висели мохнатые, южные звезды. Теплая ночь дышала запахами горьких трав. Конь летел не чуя под собой ног. Я обернулся. Башни Махерона стояли нарисованные жирной пастелью на фоне залитых серебром гор. Меня никто не преследовал.
Что происходило дальше, не помню. Мерно качаясь в седле, я впал в прострацию. Мне стало казаться, что я живу давно, так давно, что до мелочей знаю чувства и мысли всех приходивших в этот мир людей. Как океанские волны набегали их поколения на землю и, задержавшись на миг, откатывались в вечность. Пролетали столетия, сменяли друг друга эпохи, но ничего не происходило и, недоумевая о себе, человек все так же обращал свои мольбы к Господу. И вновь всходило солнце, и вставала безразличная к людским страданиям луна, и ветер с юга переходил в ветер с севера, и, по-волчьи завывая, возвращался на круги своя…