Листья полыни

Волкодав крался дальше, туда, где эхо подспудного водотока звучало уже явственно. Близ пруда, в зарослях тальника, в земле чернело отверстие, забранное толстой решеткой. Два замка с толстыми дужками накрепко соединяли решетку с массивными кольцами, закрепленными в каменной плите. Поднять такую дверь, не сняв замков, не смог бы и горный исполин, побежденный Волкодавом на перевале-воротах в Аша-Вахишту.

Венн достал из кармана пилку: он предвидел, что такое могло произойти. Пилка была алмазной. Наверняка на нее пошли камни из Самоцветных гор, ибо стоила она недешево.

Подошел мергейт.

— Если тебе нужно во дворец, то пути наши опять близки, — молвил он. — У нас уйдет в два раза меньше времени, чем думали те, кто привел нас сюда.

Он вытащил из-за пазухи небольшой кожаный мех, и оттуда появилась пилка — такая же, как и у Волкодава. Вместе с пилкой появилась и склянка: в ней было масло.

Замки распались одновременно. Венн ухватился за прутья решетки, но тяжесть ее оказалась куда большей, чем можно было подумать, и Волкодав едва на пядь сумел оторвать железо от его каменного ложа. Мергейт пришел на помощь. Петли, загодя смазанные, не скрипнули. Лаз был открыт.

В шахту уходили железные скобы, замурованные в камень ствола. Волкодав, уверенно видевший все, будто не ночь стояла кругом, а легкие сумерки, первым полез в провал. Мергейт, повременив немного, направился за ним. Спускался он медленнее, и, когда ноги венна встали на твердый камень нижней площадки, шорох мягких мергейтских сапог о железо ступеней слышался с высоты саженей пятнадцати. Здесь, на глубине, даже венн уже мало что мог разглядеть. Но факелы, сложенные грудой в углу каморки, куда они угодили, он все же рассмотрел.

Кресало и трут при нем были, и добротно просмоленное дерево, хранящееся здесь давно, защищенное от сырости, восходящей от реки, сухими воздушными токами от верхнего отверстия, вспыхнуло жадно и ярко. Подоспел мергейт. Волкодав захотел рассмотреть его лицо при свете факела, но не смог: на его нечаянном спутнике была надета маска, какие делают в Шо-Ситайне, — бумажная, искусно и тонко размалеванная, бесстрастная. Только черные глаза мергейта хитро и алчно блестели в тонких прорезях.

— Если хочешь, я могу и для тебя достать такую. Потом, когда мы выйдем отсюда, — прогнусавил степняк. Голос его был искажен, но чем-то он показался Волкодаву знакомым. Тот, чье чудесное умение передалось ему, не знал этого голоса и потому Волкодаву помочь не мог. Венн должен был сам догадаться и узнать. Но сейчас — в подземелье, когда надо было спешить, — ответ не приходил, теряясь где-то на запутанных и туманных дорогах памяти.

— Не нужно, — кратко ответил венн. — Идем.

Вниз уходили ступени, ровные и чищеные. Надо было все время держаться наготове, ибо если за подземным ходом смотрели, то сторожа могли оказаться близко. В страшных сказках у разных народов Волкодав слышал про подземных чудищ, охраняющих воду. Но сам он знал: под землей нет и не может быть страшилищ хуже, чем сама земля. Она не пускала тех, кто был чрезмерно похотлив до ее богатств, к себе. Из расселин бил кипяток, обрушивались своды, вода затопляла пещеры, тряслись, точно в лихорадке-трясее, целые кряжи, образовывая вдруг провалы и препоны, сыпля камнями и тысячами пудов песка. Крепи ломались, ровно лучины, препоны рассекали полы штолен, и манящие жилы и россыпи скрывались под спудом, забирая вместе со своей тайной жизни тех, кто смел ее нарушить. И чаще всего это были жизни тех, кто не по доброй, не по своей воле нарушил запрет матери-земли.

Ступени привели их к широкой штольне. У самых ног их плескалась река. Черные струи крутились в мелких водоворотах и уносились стремительно дальше, в кромешную тьму. Волкодав молча шел впереди, не опасаясь удара в спину. Он чувствовал, что степняку не по себе в этих каменных мешках. Мергейт — Волкодав чуял это песьим своим чутьем — был словно бы подавлен громадой почвы и камня, лежавшей над ними. Его преследовало какое-то воспоминание, связанное, должно быть, с пещерами. А венн знал, что в подземном бою, будь его соперник даже равной с ним силы, он одолеет любого бойца. Просто потому, что лучше видит и слышит в темноте.

Они прошли саженей двести, когда Волкодав остановился. Ручей, что отходил в сторону сада, был здесь. Предстояло только перебраться на другой берег потока. В ту же сторону от главной штольни ответвлялись еще с десяток коридоров. Венн поднял факел повыше: поток был шириною в пять саженей. Надо было входить в воду и плыть. Мергейт тоже поднял факел, осматривая стену на противном берегу. Но казалось, не находил того, что хотел.

Ничего не говоря, Волкодав положил факел на камни, так что горящий конец его оказался над потоком, отражаясь дрожащим и сладострастным красным языком в жидком черном зеркале, и принялся стаскивать сапоги.

Мергейт поразмыслил мгновение и последовал его примеру. Ему, конечно, тоже нужно было перебраться на ту сторону, а вместе осуществить это было легче. Волкодав просто перебросил факел на другой берег, связал сапоги вместе и легко прыгнул в воду. Она была холодна, точно по весне после того, как сошел лед, но венну это было нипочем. Проплыть пять саженей, загребая одной рукой — сапоги он удерживал над водой, — даже против сильного течения ему было нипочем.

Мергейту пришлось хуже. Ему мешали халат и маска, да и плавал он плохо. Река отнесла его далеко в сторону, пока, отплевываясь и задыхаясь, он не уцепился за каменную кромку. Венн стоял над ним. Один удар, и он мог бы избавиться от лишнего теперь спутника. И мергейт понимал это. Но Волкодав протянул руку и, ни слова не сказав, помог степняку выбраться на берег.

А потом так же молча разделся, выжал воду, натянул сапоги и пошел по узкому коридору, уводящему в тело земли, вдоль ручья. Мергейт остался в штольне, наверное, отыскивать нужный ему знак.

Ручей был узок — проход едва достигал трех локтей в ширину. Должно быть, его пробили для оттока лишней влаги. Если одни растения требовали пить каждый миг, то другим доставало глотка. Главный приток воды был из родников, пронизавших землю, на коей стоял Внутренний город. Строители древности смогли свести их в одно русло, и потому, несмотря на жару, сады халисунской принцессы всегда были свежи. Если же воды недоставало в годину особенно великой засухи, рабы подавали воду наверх из реки, разделявшей город, с помощью приспособлений вроде чигиря. Лишняя вода уходила через расселину, которой сейчас и пробирался венн.

Этот путь был короче. Наверняка были и другие, но этот уж точно никто не охранял. Значит, и подняться наверх здесь очень непросто. Кому-то, может быть, и непросто. Волкодав, прошедший науку пещер и гор, карающих смертью за всякую оплошность, был уверен, что он поднимется, как поднимался всегда, как бы больно ни было падать.

Он дошел до места, где вода падала сверху тугим водопадом, летевшим с неведомо где находящегося уступа. В воздухе висела мелкая водяная пыль, и вместе с ней густой и влекущий запах ночных цветов изливался вниз с невидимых уступов. Венн провел ладонью по стене. Каменное тело древнего холма осталось внизу. Здесь земля состояла из сыпучей и крошащейся мягкой породы, которую легко было разбивать кирками. Рабы в Самоцветных горах отдыхали, когда вдруг им приходилось рубить такой пласт.

Венн не взял с собой веревку с крюком. Она была ему без надобности. Из кармана он вынул две жесткие кожаные рукавицы, уснащенные на пальцах стальными когтями. Этот прием ему показали в Шо-Ситайне. И если бы мергейт не сгустился бы вдруг из ночного мрака у железных ворот дома близ площади перед дворцами, венн перебрался бы через стену сам. Веревка с крюком сохранила ему время.

Канал, уходящий вверх, был узок, уже, чем расселина, едва превышая два локтя в поперечнике. Волкодав оставил факел внизу, опять стащил сапоги, связал их и перебросил через плечо. Потом крепко уперся босой ногой в стену, нашарил когтем выемку, уцепился за нее. Оторвал от пола другую стопу и уже ею уперся в противоположную стену. Левая рука сама отыскала нужную опору. Вода падала сверху, но одежда и без того оставалась влажной после купели подземной реки. Водопад не мешал. Локоть за локтем он пробирался наверх, откуда невиданные цветы шептали ему неизъяснимые, но неистовые своей правдой слова.