Листья полыни

А лицо незнакомца было загорелым и обветренным, щеки впалыми, нос, видно, когда-то был сломан, и страшный шрам шел наискось, от переносицы, чуть пониже глаза и на щеку. Шрам такой оставить могла только плеть. И били с тем намерением, чтобы лишить глаза, да не вышло: не на того напали. Венн успел вовремя увернуться, и глаз остался невредим. Еще во сне Зорко умел биться так, что любой воин в любой стране ему бы позавидовал. В одиночку одолеть семерых было ему нипочем. И меч, и лук, и нож, и копье привычно ложились в ладонь — куда привычнее, нежели ложка. А едва ли не пуще было у его рук силы, когда они оставались пусты.

Пусты они были лишь с виду. На самом деле наполняла их великая невидимая сила, и даже острый как бритва меч останавливала она, а стрелу могла перехватить в полете у самой груди. Но были на тех руках — на запястьях — непроходящие кроваво-красные рубцы. Зорко всякое видел, приходя на купеческие корабли: такие следы могли появиться разве что от оков. Взгляд у человека был колючий, цепкий, изучающий, неприятный и неприветливый поначалу.

Зорко был не таков. Оставаясь венном, стал он и вельхом, и сегваном успел побывать, и аррант Пирос, знаменитый во всех землях негоциант, признавал его — варвара! — за равного. Сиречь не просто как человека, равного всем другим людям по происхождению из материнского лона, а как одного с собой душевного уклада, что дарован лишь уроженцам благословенной земли. И не знал Зорко покуда других таких, как он сам, — и веннов, вроде бы и в тот же миг самих по себе людей, крепких не общиной веннской, но тем, что эта община где-то есть… Но вот думал Зорко и во сне, и наяву по-веннски, поелику мысли внятной всегда слово изреченное, пусть про себя, сопутствует. А речей Зорко до поры оттуда, из сна, не слышал, но, стараясь мыслью пробиться через толщу немоты, ощущал, что во сне-то он живет по веннской Правде и никогда не сможет стать иным, невенном, даже если сильно будет уважать чужие края. Во сне был он, хоть и скитался по океану-морю вдали от лесов по-над Светынью, живой частью веннской общины, нерушимого единства, кое, несмотря на всю несхожесть веннских родов, бытовало искони и выручало в тяжелую годину.

Сегодня он прочел за один присест довольно много, больше обычного, и готов уже был закрыть книгу совсем, дабы обдумать прочитанное в тишине и наедине с собой, покуда многоречивый спутник его почивает, но тут вспомнил, что на полях рядом с едва изученной главой осталась нечитанная глосса. Так именовали многоученые люди невеликое по протяженности толкование, кое вписать дозволительно меж строк або на полях.

Он опять раскрыл книгу и прочел: «Великан сей, окруженный птицами, должно быть, не кто иной, как Ангюс». Последнее имя было выведено киноварью. Сие должно было значить, что Ангюсу где-то посвящена целая глава. Однако звали за собой и иные красные, как уши у скотины, что принадлежит вельхской нежити, слова: Нок-Бран, Охотничья луна, король Итта, Глэсху, Фебал, Брессах Ог Ферт…

Вот здесь, как только Зорко из сна, который, по сути, Зорко не был, коснулся взглядом и сознанием этого имени и сопоставил с ним некий образ, Зорко спящий начал слышать то, что происходит в его сне. Немедленно, откуда ни возьмись, будто бы невидимый заклинатель звуков, сидящий неизвестно где, дунул в свою волшебную дудку, ворвались внутрь сна плеск волн, стоны и вопли чаек, скрип корабельных снастей и относимые тут же ветром людские разговоры. Позади кто-то прошел босиком по доскам настила, и Зорко услышал этот звук, настоящий и свежий, как морской ветер. И он проглотил его вместо пищи, потому что другие чувства, присущие человеку, пока не сумели отыскать в огромном мире снов и отворить для себя именно этот сон…

В это время аррант, спавший уткнувшись носом в котомку, служившую ему подушкой, прямо на палубе, пошевелился и вдруг поднял голову. Вид у него был заспанный, а кудри рассыпались, упали на лицо, закрыв один глаз. Но, несмотря на это, Зорко сразу увидел, что молодой человек словно бы только что вошел в мир из рисунка на аррантском сосуде для вина, столь совершенны и строги были черты его лица, столь ясны и в то же время хитры и жадны его очи и столь меток и дисциплинирован их взгляд. Жадность этих глаз не была ни похотью, ни алчностью, но была жадностью постижения мира, его тайн, высот и глубин — от канонов красоты и законов перемещения светил до того, почему сосед нынче купил на базаре маслины не в третьем ряду, а в пятом и есть ли связь меж этим событием и расположением звезд.

Аррант возвел на Зорко из сна свой узнаваемый взгляд и спросил:

— Долго я спал, Волкодав?

Голос у него оказался такой, что если зазвучит под куполом, то заполнит собой все здание и сам станет куполом, обретя его форму и защищая собравшихся под ним от дурных вестей…

В это время Серая перемахнула через канаву в сажень шириной, и Зорко проснулся. На этот раз сон оказался до того туго набит событиями и видениями, что стал тяжел, как мешок спелого зерна, и не успел улететь. Зорко поймал его за хвост и теперь мог рассмотреть свой сон наяву, поворачивая его и так и сяк, будто забавную вещицу. Ему надо было знать, что за человек похищает его, Зорко, когда он погружается в сон, и как такое может быть.

— Если книга, которую я читаю во сне чужими глазами, может открыть мне то, что я еще не написал, и даже то, о чем я еще не знаю, стоит писать ее быстрее, ибо тем быстрее я узнаю то, что мне еще неизвестно, — пробормотал он, все еще рассматривая пойманный сон. — И то, что я вижу в снах, тоже стоит в ней описать, потому что про такое я слышу впервые…

Волкодав купил книгу про вельхские рекла в Кондаре. Во многом благодаря тому, что увидел в ней знакомые буквицы — знаки для записи речи сольвеннской. А еще потому, что про вельхов он знал немного. Об аррантах во всякой книге найти можно, потому как арранты допреж всех других народов и племен охочи до письма и говорливы изрядно. За ними чуток лишь меньше пишут книг в Саккареме и Халисуне. Но по-саккаремски Волкодав умел только молвить, да и то не шибко, а вот читать не научился. Хитро писали саккаремцы, будто вьюном по ниточке карабкались, и где кончается одна буквица, и где начинается следующая за ней, разыскать было трудно. В Халисуне писали четко, будто зубилом по камню высекали, но вот добраться до халисунской грамоты было нелегко: халисунцы не всякому ее открывали, надо было для этого идти к ним в обучение. А на то у Волкодава лишних семи лет припасено не было. Но книг из полуденных стран в Кондаре и Галираде было не густо: не станет же купец мельсинский плыть за сотни верст, чтобы в Галираде купить то, что он и на родине найдет без труда!

Попадались книги на саккаремском наречии, но и таких пока было не слишком много: не столь древен был народ саккаремский, сколь арранты и халисунцы, и огонь и меч прошли по этим краям не раз. Вот и не случилось здесь накопиться премудрости книжной. Еще, поговаривали, множество книг — всяческих: и на ткани, и на дереве, и на пергаменте, и на странной материи, что рвалась в руках без труда и шуршала, что лист осенний, и даже на костях — водилось в Шо-Ситайне, но до Саккарема они редко доплывали.

Иные же народы — венны, вельхи, сегваны — на своем наречии редко что записывали. А вот сольвенны навострились, и в Галираде на каждом углу можно было приобрести сольвеннскую книжицу. В Кондаре, впрочем, они были гостями нечастыми: книгочеи здешние — да не так уж много их отыскалось бы — предпочитали прежде аррантский и саккаремский выучить, а потом по-своему что-то начертать, чем изучать речь соседей с полуночи.

А про вельхов Волкодав слышал — сам не видел, правда, — будто они не меньше учености стяжали, нежели арранты и полуденный Саккарем, и всю ту ученость в книгах излагают. Но побывать там, где жили вельхи-книжники, сиречь на Восходных Берегах, у Волкодава не вышло. Знал он только лесных вельхов — ветвь от великого, некогда вельхского племени, рассыпавшегося ныне по всему полуночному и восходному краю земли. Были те вельхи знатными воителями, и даже жены их присоединялись к мужьям, когда надвигалась беда, было то не самочинием, а по вельхской Правде полагалось, но вот книг у них не водилось, а все знания передавались изустно. Как, впрочем, и у веннов.