Листья полыни

Понял Бриан тогда, что нынче нет ему прямого пути до приюта, а окольный вовсе не туда завести может, и решил остаться на месте, потому что в мире духов, куда он ненароком угодил, порой на месте надо крепко стоять, чтобы попасть куда нужно, и наоборот — бежать что есть мочи, чтобы на прежнем месте остаться. И вот туман залил ту местность, что под ногами Бриана оказалась в полутораста локтях внизу, зато дали расчистились, звезды открылись, и он увидел, как прямо по туману, из ночного неба, идут к нему прекрасные собой люди в одеждах пурпурных, багряных и зеленых, а впереди всех дева в белом. Шли они, понятно, не к нему, а по своим делам и, возможно, его не видели вовсе, но с каждым шагом приближались, как будто каждый шаг у них был по десять саженей.

На всякий случай Бриан схоронился под повозкой, хотя, если б они захотели его увидеть, они бы его увидели без труда. Но у них были иные заботы, и лица их, прекрасные и ясные, полны были скорби. И эхом, откуда-то со дна туманного моря, донесся вновь крик черного пса с огневеющими глазами.

Так они и прошли мимо него, удалившись в туман, и лишь дева в белом платье с серебряным поясом и синем плаще с серебряной же вышивкой, с волосами цвета старинного светлого золота, обернулась и спросила:

— Ты ли это, Бриан Верцингеторис? И что ты здесь делаешь?

Бриану ничего не оставалось, как встать и ответить деве, чья кожа была бела, как зимний снег в миг перед рассветом, а щеки румяны, как последний закатный луч на зимнем снегу:

— Дорогой мне повстречался пес баргест. Я устрашился и чуть не грянулся с этакой вот кручи. А теперь жду, пока начнет светать. И как это вы умудряетесь ходить так по туману? А если в нем найдется невзначай прореха, вы же сорветесь вниз, и поминай как звали!

— Ты беспокоишься о нас, Бриан, и спасибо тебе за это, — улыбнулась ему дева. — Нет, нам не страшны разрывы в тумане. Значит, и ты видел баргеста. Тогда я должна рассказать тебе, зачем явился черный пес с огненным взглядом, иначе рассвет застанет тебя вовсе не там, где бы тебе хотелось.

Сегодня у нас печальный день, и даже чистое солнце, что светит в холмах, поблекло. Тридцать лет и один день минули сегодня с той поры, как пошел срок, что должны были провести в изгнании на островах Восхода Фебал и Кайте, дочь короля Итты, ибо король Итта не желал этого брака и назначил самый длинный срок, что мог позволить закон. И вот сегодня срок этот закончился, и они хотели вернуться на родину, дабы пожениться и жить счастливо.

Их корабль уже близок был к пристаням Нок-Брана, когда явился им некто в черном, грядущий прямо по волнам, и рек, что король Итта нарушил свою клятву и тысячи могучих воинов стоят на берегу, чтобы, едва ступит Фебал на берег, умертвить его, а Кайте схватить и выдать замуж за немилого ей. Опечалился тогда Фебал, и черная сень опустилась на сердце Кайте, ибо не было им пути назад, на острова Восхода, и не могли они пожениться без слова на то короля, а на родине ждала их тысяча клинков, и они видели уже с корабля блеск оружия на пристанях. И тогда Кайте, не выдержав горя, сказала:

— Если нет мне места ни в землях Восхода, ни под кровом отца, то едва ли море отвергнет меня. — И с тем шагнула за борт, и пучина и впрямь приняла ее. И Фебал, будучи безутешен, последовал за нею.

А были то на берегу воины, что с почетом должны были встретить Фебала и Кайте, зане король Итта смягчился сердцем за долгий срок разлуки и рад был приветить дочь и Фебала, могучего воина, и дать им слово на брак и счастье под своим кровом. Но вот явился и к нему некто облаченный в черное и рассказал, что бурей, поднятой нелюдями Феана На Фаин, корабль, что вез Фебала и Кайте, был сокрушен и затонул и лишь он один спасся из пучины и потому знает обо всем. И горе короля было велико, и сердце его не выдержало великой скорби и сознания учиненной им самим несправедливости, и он умер.

Тот же, кто был одет в черное, перешел ручей Гватло, меняющий цвет, если его переходит солгавший, и ручей потек красным. Но это не смутило лгуна, и он сбросил черные личины и стал тем, кем был. А был это Брессах Ог Ферт, великий чародей. И он свистнул трижды, и черный пес с пылающими очами, баргест, коего видели и слышали накануне ночью, явился к нему и прокричал три раза. И тогда Брессах и пес исчезли, а на склоне холма, что за ручьем, почти у самой вершины, увидели все осиянного солнцем великана в красных одеждах, дивного обличьем, и сотни и тысячи больших и прекрасных птиц, белых, как несбывшаяся любовь, кружились вокруг него…

Белые птицы и впрямь вились вокруг, и издали они, должно быть, виделись прекрасными, но вблизи было видно, что это обыкновенные чайки, которые ко всему еще и дрались из-за рыбы и переругивались, вопя пронзительно, как халисунская торговка. Человек прикрыл книгу, и ее титул блеснул в лучах утреннего солнца розовато-золотыми буквицами: «Вельхские рекла».

Эта книга, в отличие от прежде читанных им, была сделана так, что за ней было трудно следовать, если она вообще куда-нибудь вела. Обычно во всякой книге имелся свой зачин, а потом уж тот многоученый человек, что ее придумал, вел того, кто после принимался читать его сочинения, словно по незнакомым краям. И в конце концов приводил куда-нибудь, а уж там можно было и самому рассудить, нравится ли тебе место, куда привели, и стоит ли там оставаться. А можно было и посередь пути додуматься, что проводник попался худой и либо нарочно ведет в топи, либо сам не великий знаток местности, куда зовет, а потому умный человек за таким не шел, а на полпути поворачивал назад.

«Вельхские рекла» были писаны по-иному, будто не единой дорогой «от и до» намеревался следовать рассказчик, но поставил на каждой росстани знак: направо пойдешь — озеро, налево — чаща, прямо — поле. А дальше сам иди, куда приглянется. И так можно было эту книгу читать без начала и конца, каждый раз по-новому, переходя от одной заглавной буквицы к другой, зане всякая глава, что вслед за буквицей начиналась, пестрела знаками, что звали немедля обратиться к другой главе, о событиях коей в этой упоминается. А в той главе были свои отсылки, и так можно было целую книгу прочесть не однажды, но всякий раз по-другому, по своей прихоти.

Книга была точно множество тропинок в большом лесу: по всякой можно было пойти, а после свернуть на другую. И лес каждый раз смотрелся розно. В том и состояло отличие этой книги, что все прежние более походили на дорогу, эта же — на то, что есть вокруг дороги, которую человек выбирает сам…

Зорко смотрел сон и дивился, как это он может читать книгу, которую сам написал, да еще те главы, которые еще и написаны не были и даже мысли о том, чтобы их написать, и тени не возникало! Да и сам Зорко во сне становился все более не собой, но все более живым. На сей раз он впервые услышал то, что творилось вокруг него. Вокруг того него, которым он был во сне. А был он человеком высоченного роста, но худощавым и жилистым, обладающим такой силой, будто с медведем побратался, и в то же время такой сноровкой и стремительностью, что позавидует обезьяна. Пару раз ему довелось видеть во сне свое отражение: из полированного серебряного зеркала на него смотрел венн — это сразу можно было понять по чертам лица, налобному ремешку, обычаю носить волосы и по одежде. Но вот из какого рода, того было не узнать, зане его двойник никаких знаков рода не носил, как заклинатель звуков Некрас.

А лицом тот венн из сна пригож не был, зато видно было сразу: жизнь его сладкой не была, а гнула и корежила, да не сломала. Вряд ли был он старше Зорко, но горькая доля ему выпала. Может статься, Зорко и смог бы разгадать, каков же был тот, кем он, Зорко, был во сне, будь случай взглянуть на венна из сна сквозь оберег. Да вот беда, никак это было невозможно, зане Зорко спал, а во сне у него оберега не было. А чтобы ему посмотреть через оберег, надо было открыть глаза и достать золотое солнечное колесо, да только сон бы тогда пропал, и где ловить хвост этого сна, Зорко не знал.