Травень-остров

Посреди бушевавшей вокруг черной мути один только погост стоял нерушимо. Мощные бревна дома смутно серели в темноте, и от них веяло теплом. Туда, под защиту крова, Зорко и направился, уворачиваясь невольно от колдовских всадников и шатаясь, точно пьяный, оттого что земля под ногами уже не просто тряслась, а ходуном ходила.

На деле оказалось, что и дом не остался нетронутым: дверь перекосило так, что Зорко с огромной натугой — откуда только сила взялась! — сумел ее отворить и ввалиться внутрь, немедля запнувшись обо что-то. Способность к зрению, сопутствовавшая ему на дворе, здесь вдруг покинула его. Однако и взор, чужой, безжалостный и томящий, преследовавший венна от самого леса, сюда не проникал. Гладкие, крепкие половины вздрагивали, конечно, от трясения земли, но дом был выстроен ладно, на совесть, и гранитные валуны, составившие бут, не спешили ворочаться даже в виду неисчислимой стаи оборотней.

Прислушавшись, Зорко позвал:

— Есть кто-нибудь?

Ответом было молчание. В трапезной Зорко был один. Из-под двери, кою венн успел притворить, веяло сквозняком, и, помня, как стоят в трапезной стол и лавки, Зорко, поднявшись, побрел туда, где оставил свой короб, так неосторожно ввязавшись в драку. Впрочем, об этом венн не жалел. Ему и в голову такое не приходило.

Пробираясь вдоль лавки, Зорко, к удивлению, не обнаружил ни разбросанного скарба, ни черепков от битой посуды. Должно быть, сегваны, или хозяин, успели здесь чисто прибрать. И, должно быть, не готовились к пиру, дела до конца не сделав. Наверняка хитрый Хальфдир сначала увел бы свои отряды куда подальше, чтобы замести следы, а после уж явился в Галирад, когда первый гнев кнеса уже улегся бы.

Короб, однако, был на месте, словно нарочно для Зорко оставлен был. А может, так оно и было: Хальфдир все примечал, способен был и про венна из дебрей не забыть.

Зачем нужен был Зорко короб именно сейчас, венн не сразу бы и ответил, если бы спросили. Но, как ни говори, короб был единственным своим, что сопровождало его здесь, за много верст от дома. Не слишком задумываясь о том, чего же именно он желает найти под крышкой, Зорко запустил руку внутрь. И первым, на что наткнулись пальцы, оказался кожаный ошейник. Дрожь в руках, ощутивших мягкую тисненую кожу, мигом исчезла. Зорко вспомнил, как еще совсем рядом с домом, у родника, встретился он с волшебным псом, как разгадывал дорогой смысл странных буквиц. Пес вполне мог оказаться самым обыкновенным, но венну хотелось, чтобы человек, чей след отыскался посреди бывшей гари, и вправду умел летать, а пес — говорить. Как умел говорить предок Серых Псов.

Вспомнив о предке, Зорко тут же перестал бояться. И в самом деле, разве сделался он волком-оборотнем? Разве прогнали его из рода? Разве исчезла куда-то веннская земля? И разве забывала она когда-нибудь своих детей?

На шее у венна всегда висела веревка с оберегом — громовым знаком. Как не догадался Зорко позвать своих богов на помощь сразу? То ли марево черное с толку сбило, то ли сам загордился, так что на одну свою удаль понадеялся?

Тихо, почти про себя, начал выговаривать Зорко слова молитвы, призывая Грома, хозяина грозы, небесного огня, чтобы чистым своим огнем прогнал он черное пламя, бившее и бившее из черноты. И так, говоря, все крепче сжимал в руке кожаный ошейник и, поднимая руки, чтобы прижать их к груди, как при молитве полагалось, вытащил его из короба.

И обомлел: буквицы на ошейнике горели-переливались голубым, алым и золотым, ровно огонь. Никогда доселе — ни днем, ни в темноте — не видал Зорко, чтобы они так светились. А кроме буквиц светился-сиял скрытый прежде в переплетении тисненых цветов и трав лик могучего мужчины, бородатого, с грозными очами и рогатой зачем-то, будто у оленя, головой. А по рогам развешаны были колеса — громовые и еще витые, как улитка. Бог грома из неведомой земли смотрел на Зорко и словно глаголел: «Воспрянь! Мы — здесь! В нас — сила!»

И тут уже настоящий, слышимый удар грома — да такой, какого Зорко отродясь не слышал, — сотряс воздух. А допрежь, пополам разорвав поганый мрак, точно гнилую рогожу, ослепительно полыхнула молния, так что даже через притворенную дверь озарила трапезную. Все здесь было как и прежде, точно и не случилось никакой драки: прибрано, чисто. Только близ двери увидел Зорко то, обо что запнулся, входя. Разбросав руки нелепо, на полу лежал мертвец. И был то хозяин погоста, Твердислав, с перекошенным от дикого ужаса лицом.

Но Зорко уже не боялся. За первой вспышкой последовала вторая, третья, десятая. Гром рокотал, не умолкая. Великанская сила настоящей, огненной грозы борола черные кудеси, и обыкновенная чистая вода смывала пакостную черную жижу.

Переступив через труп Твердислава, Зорко вышел на порог, В свете молний ясно видно было, что надежный тын и дома печища устояли при трясении земли, а хлипкие сараи и навесы где покосились, а где и вовсе рухнули. Посреди двора, как раз там, куда била черная молния, где стояли строем сегваны, зияла огромная ямина, саженей пяти в поперечнике, уходящая в неведомые глуби. По двору носились с диким ржанием испуганные кони, и только черный конек второго, убитого Прастеном степняка бегал вдоль тына, примериваясь, где бы перемахнуть изгородь.

Повсюду — а более всего вокруг ямины — лежали сегваны в своих блестящих от дождя и вспышек молнии бронях. И все как один, сколь мог видеть Зорко, мертвые. Черная пелена отступала к полуденному краю небоската, огрызаясь, выбрасывая длинные темные языки.

Зорко, выскочив под дождь, кинулся к ямине, посмотреть, не остался ли кто живой, дабы пособить, чем сможет. Буквицы на кожаном ошейнике более не горели, и лик неведомого громовника погас, так что венн второпях сунул ошейник за пазуху.

Никого живого среди разбросанных по двору тел не отыскалось, и Зорко осторожно, чтобы не соскользнуть вниз, подобрался к краю. Дыра, сужаясь постепенно, уходила в такую глубину, что у Зорко, никогда не смотревшего на мир с горной вышины, с непривычки закружилась голова. В расселине клубился пар, а пахло оттуда резко и неприятно, незнакомо.

На краю расселины лежал, раскинув длиннющие руки, Хальфдир-кунс, уставив в сереющее небо неподвижный взор холодных своих глаз. Бронь сегванского вождя была облеплена жирной грязью, словно он постоял позади собаки, рывшей лапами землю. Левая нога кунса оказалась крепко прижатой к земле тяжестью тела павшей лошади, неизвестно как здесь оказавшейся. Правая рука Хальфдира свисала в ямину. И вот за эту мертвую руку и уцепился, как за жизнь у кромки смерти, — да так оно и было! — единственный здесь живой, кроме Зорко, человек. Это была Иттрун.

Сколько сегванка продержалась так, повиснув над пропастью и обеими руками ухватившись за холодную десницу отца, Зорко не ведал, но сил закричать у нее уже не осталось. Тонкие и без того белые девичьи пальцы сделались и вовсе бесцветными от долгого напряжения, губы плотно сжались, а глаза смотрели, да только не видели ничего. Так смотрит тот, кто видит перед собой разом и смерть, и всю минувшую жизнь, а то, что творится вокруг, заслонено этим видением напрочь. Иттрун, видать, пыталась вскарабкаться наверх, но как раз здесь склон ямины уходил от кромки вовнутрь, не сужая, но расширяя дыру в земле. Ногам негде было найти опору, подтянуться же на одних руках не каждый мужчина смог бы, случись с ним такая неприятность. Устала Иттрун, не хватило у нее сил или она испугалась пропасти, но отец ее Хальфдир в последний раз, уже будучи мертвым, выручил из беды свою дочь.

Зорко не долго раздумывал. Подползать по скользкой от неперестававшего дождя земле, чтобы вытащить Иттрун за руку, венн не стал: не ровен час, и сам сорвешься. Мигом стащив пояс, пропустил его под Хальфдиром. Потом зашел так, чтобы сегванка его увидела, и позвал негромко:

— Держись крепче! Сейчас я тебя тащить стану.

Если бы вот так, повиснув над бездной, можно было вздрогнуть, то Иттрун вздрогнула бы. Девица открыла глаза и, увидев Зорко, поняла, что чудо, на которое она не надеялась, но о коем думала, произошло: венн как-то выжил в черной буре и сумел оказаться здесь вовремя.