Чудодей

Вейсблатт под греческим небом снова воспрял духом.

— Событие, имеющее огромное воспитательное значение! Ты когда-нибудь слышал об Афине Палладе? Наверно, нет.

— Я читал о ней, — сказал Станислаус.

— Где?

— В учебнике.

Вейсблатт взглянул на Станислауса, как люди его круга смотрят на того, кто никогда не пил шампанского и не ел устриц.

— О мой учитель истории! Классическая гимназия! Он весь как-то загорался, когда описывал греческое небо и рощи, где обитают боги, говорил, что называется, с пеной у рта. Вся кафедра была забрызгана слюной.

— А он видел греческое небо?

— Нет, вот что значит классическое образование!

Станислаус остановился неподалеку от кухни, где жарили рыбу.

— Посмотри-ка!

— Да-да, рыба, жареная рыба, piscis, а-а! — сказал Вейсблатт, поднял глаза на голые горы, воздел руки к небу и замечтался. Жаждущие рыбы жители острова стояли в длинной очереди и ждали мелкой, тощей рыбешки, прибрежных мальков, рыбью молодь, пойманную у причальной стенки. Большое море с большой рыбой было закрыто для них, заперто на висячий немецкий замок. Высохшая желтокожая гречанка с голоду впилась зубами в спинку сырой рыбы.

— Афина Паллада, — проговорил Станислаус.

Вейсблатт распространялся о небе, синем, как у Эль Греко.

Летней ночью батальон погрузился на два небольших судна. Это были греческие суда, и их названия «Посейдон» и «Нептун» были закрашены. Теперь они назывались «Адольф» и «Герман». Эгейское море светилось как на фотографиях в хороших туристических проспектах, небо было звездным, как у Гомера, а величие архипелага напоминало об учебниках истории для классической гимназии.

Станислаус плыл на «Германе». Он стоял у борта и, глядя на светящуюся воду, крепко держался за свой спасательный жилет. Он не умел плавать и не слишком доверял этому поясу, набитому пробкой. В глубине души он посмеивался над своим страхом смерти. Какие отвратительные контрасты! Жизнь показывала себя во всей своей южной красе, а они плыли сквозь ночь, чтобы сеять смерть или самим ее найти. Куда? К чему? К какому концу? Откуда эта война? Зачем это истребление?

Вейсблатт с Крафтчеком стояли на носу корабля. Два мечтателя, твердивших каждый свое.

— Вот в такую ночь Одиссей мог услышать пение сирен.

— Ну да, тут на море далеко слышно, — отвечал Крафтчек, — в конце концов, это могла быть сирена той греческой фабрики, где изюм делают.

Вейсблатт перегнулся через поручни.

— Смотри, как светится и мерцает море у борта! Морское золото древних!

— А может, и вправду золото, — согласился Крафтчек, — ведь эти примитивные народы понятия не имеют о разработках. У нас, в Верхней Силезии, долго это дело изучали.

Идущая впереди лодка сопровождения с орудиями на борту вдруг резко свернула вправо. «Герман» шел в кильватере. Им удалось избегнуть встречи с дрейфующей английской глубинной бомбой.

— Теперь я почти уверен, — сказал Крафтчек, — что мы плывем освобождать колонии, потому как Африка от нас справа, и мне сдается, что уже чуть-чуть пахнет какао.

Вейсблатт ему не ответил. Он чувствовал себя непонятым. Большинство поэтов остаются непонятыми при жизни. Однажды, так он намеревался, однажды он напишет об этой ночи, об этом свечении и об эллинской ясности, пронизавшей теперь все его существо.

Ближе к рассвету «Герман» бросил якорь.

— Все на палубу!

Перед ними в воде темной колодой лежала земля.

— Прибыли, — сказал заспанный Крафтчек. — Дева Мария, помоги нам оказаться там, покуда черномазые не проснулись, а то это может плохо кончиться.

Спустили на воду шлюпки. Солдаты погрузили свой багаж, погрузили лошадей и лишь затем погрузились сами. И шлюпки одна за другой направились к берегу. Они добрались до острова, и солдаты, шлепая ногами по мелководью, перешли на берег. Вода была холодная, и белая кожа их босых ног покрылась пупырышками.

Первые птичьи крики. Наступало утро. Они лежали на мягчайшем песке морского берега. Красная утренняя дымка, предвестник солнца, появилась над скалами.

— Эос! — Котелок Вейсблатта стукнулся о карабин. Жестяной поцелуй.

— Полная тишина! — крикнул новый лейтенант Крелль. Пенье птиц он запретить не мог.

Крафтчек пилоткой отер пот со лба.

— Пресвятая Богородица! Я уже слышу вопли черномазых!

Позади них плескалась морская вода, что-то бормоча, точно вода в мирном деревенском пруду в Германии.

— Встать, шагом марш! — Они устремились к ущелью в скалах. — Змейкой идти!

Голос лейтенанта Крелля, саксонца из Галле, мешался с громким щебетом ласточек. Станислаус видел, как следы его ног наполняются водой, за ним тянулся стеклянный след. В лужицах следов отражалась заря.

— Роллинг, прости меня. Может, мне надо умереть?

Сквозь птичий гомон донеслось явственное вжик-вжик. Взвод лейтенанта Крелля бросился на мокрый песок. По ним стреляли.

— Мария, помоги, черномазые проснулись.

Они еще полежали немного.

— Встать! Шагом марш!

Теперь засвистели уже не только пули, позади них рвались гранаты. Одна лошадь взвилась на дыбы, рухнула наземь, заржала, захрапела, а солдат из Боснии вскрикнул:

— Мама!

— Дева Мария, спаси и помилуй, ведь я отдал свой амулет за десять канистр маслин. Может, я и продешевил, но я ведь на ружья у черномазых не рассчитывал!

Они долго лежали, ища глазами то место в скалах, откуда их обстреляли. Итальянцы, до сих пор удерживавшие этот остров в Эгейском море для «Великой Германии», сопротивлялись. Они не желали больше воевать на стороне немцев. Но уходить с острова, где война была для них вполне сносной, им тоже не хотелось.

Двое связных прыгнули в море, пули свистели вокруг них, шлепались в воду, как камешки, брошенные мальчишками. Связные поплыли назад, к канонерской лодке.

— Приготовиться, примкнуть штыки!

Станислаус вздрогнул. Одно орудие убийства примкнуть к другому. Его штык проржавел; морской песок скрипел между ножнами и штыком.

Одного из связных ранило. Он беззвучно исчез в розово-красном море. Второй доплыл до канонерской лодки. Грохот, сноп огня, осколки камня, удар молота с небес. Утренняя тишина была уничтожена, щебет ласточек задавлен, и заря разбита вдребезги. Удар немецкого молота. Выстрел корабельного орудия. Со скального убежища итальянцев посыпался каменный мусор, и серые облака смерти поплыли над морем. Два, три, четыре… двадцать таких ударов молота, выше, ниже, снова выше, и снова ниже, и туда, над скалами, туда, где должен быть город. Потом тишина. Смерть переводила дыхание.

Станислаус оглох от пушечной пальбы. Ласточки, казалось, летают в полном молчании. В скалах вывесили белый флаг. Солдаты роты Беетца закричали:

— Ура, ура, ура-а!

Сила их пушек победила.

Они заняли остров. Они взяли итальянцев в плен. Их было не так уж много! Итальянцев переправили на корабли и спросили, хотят они продолжать служить Германии или же быть военнопленными.

Большинство предпочло плен.

Синьора капитано, возглавлявшего этот бесперспективный мятеж, они не нашли, хотя остров был невелик. Ровным прусским шагом его можно было обойти за два-три дня. Маленький город, белый и светящийся, построенный на скалах, точно ласточкино гнездо, несколько деревушек, несколько разбросанных домиков во фруктовых садах, пастушьи хижины на склонах гор с очагами, сложенными из скального камня, как тысячу лет назад. Но в скалах острова имелись и пещеры, могущие служить убежищем. Вход в них был не больше лаза в лисью нору.

Корабли ушли. Рота Беетца осталась на острове. Командир батальона охотно оставил тут этого упрямого ротмистра. Тоже умник нашелся. Вот пускай этот баварский пивовар здесь, на этом острове, применит свой опыт и, по крайней мере, защитит остров от караулящих его англичан. А командир батальона прикипел сердцем к острову, носящему благозвучное имя Санторин.

Рота Беетца разместилась на острове. Пивовар и комендант острова въехал в белую резиденцию бургомистра городка. В первый же день он велел стянуть все лодки жителей острова в гавань и пришвартоваться, так сказать, у его ног. На острове не стало даже мелкой рыбешки, и жители поняли, что пришли немцы.