Уготован покой...

Ионатан умолк.

— Послушай, Уди-Муди. Я тебе кое-что расскажу: смерть — это отвратительно! Омерзение! Грязь! Скверна! И кроме всего прочего, это ведь от нас не убежит. Всю ночь ты идешь по черному ущелью, да, ты, умник, всю ночь идешь ты и прямо млеешь от счастья: хо-хо, как я их обвел вокруг пальца, как здорово я их наказал, этих мерзавцев, хо-хо, как они будут плакать по мне, когда я погибну, как станут проклинать себя за все содеянное ими зло, как горько будут сожалеть до конца дней своих! Я мертв, а им наука, так? Дур-рак набитый! Чтобы впредь они знали, что к тебе следует относиться с исключительной деликатностью, а? И чтобы впредь любили тебя так, как ты того заслуживаешь, верно? А утром, умница ты мой, утром ты спрячешься там между скалами? Ляжешь спать, дураксамодовольный? Ты себе уляжешься спать, круглый идиот, а бедуины из племени аталла обнаружат твой свежий след, оставленный в ущелье. Словно привидения, они будут следовать за тобой. А во всей пустыне нет следопытов, которые могли бы сравниться с бедуинами из племени аталла. И вот они учуют тебя издалека… И что же тогда? Быть может, ты мне скажешь? Вспомнишь нашего героя Трумпельдора? И то, что он сказал: «Хорошо умереть…» Правда, он-то добавил: «…за свою родину». Так вот Саша сообщит тебе кое-что: умирать совсем не хорошо. Умирать очень плохо. А особенно от рук бедуинов из племени аталла. Эти дьяволы хватают красавца,такого, как ты, кровь с молоком, цвет и украшение кибуца. Они наваливаются на тебя, словно тьма-тьмущая. Прежде чем успеешь ты коснуться своего автомата, они наваливаются на тебя и начинают трахать тебя в зад, десять-двадцать бедуинов из племени аталла трахают тебя в зад. А потом в рот. Нравится тебе это, мой мальчик? Кончили трахать тебя — убивают. Но убивают не одним ударом — режут на кусочки. Уши отрезали — отбросили. Живот вспороли. Эту штуковину, что у тебя между ног, тоже отчекрыжили. А уж после всего этого тебя слегка пошинкуют ножиками. А ты, голубок, будешь там вопить. Ох, будешь попить, до небес долетят твои вопли. Как скотина, будешь реветь: «Папа, мама, помогите!» А когда орать больше не будет сил, дорогое мое дитя, ты захрипишь, как верблюд. Видеть прирезанного верблюда тебе ведь доводилось хоть однажды? Нет? Х-р-р-р-р! Вот так!

Старик поднялся и встал во весь свой рост. Глаза вращались в орбитах. Лицо искажено было гневом. Седые волосы на обнаженной загорелой груди встали дыбом, словно иголки ежа. Старик — беснующийся, невменяемый, давно не мывшийся, с дикой бородой, сверкающей, словно снег на горной вершине под лучами солнца, с мутной пеной на губах — стоял и хрипел, приблизив лицо свое к лицу Ионатана, окатывая его смрадной волной алкоголя, чеснока, пота, его рот почти касался рта Ионатана, и откуда-то из самой его глубины поднимался страшный, вселяющий ужас рык:

— Х-х-р-р-р!!!

Ионатан в панике сдвинулся на самый край матраца, заслонив руками лицо, словно ребенок, ожидающий пощечины, и изо всех сил зажмурив глаза.

Когда он снова открыл их, то увидел, что старик прямо-таки тает от блаженства, заливаясь беззвучным смехом, в голубых глазах его пляшут насмешливые искорки и он разливает остатки джина в мятые жестяные кружки.

— А теперь довольно, — сказал он, и в голосе его звучала теплота. — Теперь выпей-ка на здоровье. Выбрось глупости из головы. Успокойся. Отдохни. А затем — поплачь, голубчик. Ой, мамочка,поплакать тебе нужно, мой мальчик, не умирать, а просто полночи проплакать от всей души. Ну, так поплачь! Поплачь — и покончим с этим. Плачь, ебтвоюмат.

— Оставь, — сказал Ионатан равнодушным, угасшим голосом. Голова его выдвинулась вперед и чуть вбок — таким же движением его глуховатый отец Иолек выставлял ухо навстречу звуку. — Оставь все это. Я не пойму, чего ты от меня хочешь. Ни в какую Петру я не иду. Я не из тех ребят, не из той компании.

— О, браво! Молодец! Стаханов!Ведь ты просто разыскиваешь какого-то Уди, и не более того. Это ведь Уди собирался пойти в Петру. А ты просто крутишься здесь на местности, трахаешь по ночам Михаль? Или малышку Ивонн? Рафаэлу? Не имеет значения. Главное, что там у них, между ножками, меду — Боже мой,да и колышек, чтобы размешать этот мед, имеется. Вот и отлично! Жить! Трахаться и жить! Плакать и жить! Смерть — это мерзость! Тьфу! Грязь! И к тому же больно! Х-х-р-р-р!

— Ладно. Спасибо. Я все понял. Спасибо за выпивку и за… все такое. Только теперь дай мне уйти, — проговорил Ионатан настойчиво, насколько вообще был способен проявлять настойчивость. — Я уже должен двигаться.

— Хорошо, мальчик.Давай двинемся.

— Что?

— Ты ведь хотел двинуться, не так ли? Так давай. Двинемся. Айда.Запряжем «Бурлака». Едем. Отправляйся в Петру. А мне нет до этого дела. Человек — хозяин своей жизни. Любой идиот свободен, как король. Пожалуйста, помирай себе на здоровье. Только возьми с собой это, ну, эту пластмассовую канистру,наполни ее холодной водой. Это такая фляга. Вот приладим ее хорошенько на спину, чтобы ты мне не отдал концы от жажды. Как зовут тебя, мальчик?

— Я… Меня зовут Азария.

— Врешь!

— Товарищ… Саша?

— Валяй. Я слушаю. Ври сколько душе угодно.

— Ты… не донесешь на меня?

— Ты маньяк! Стыдно! Тьфу! Умереть — это прерогатива! Конституция! Привилегия! Право человека! Я что, Сталин? Ой, мама! Ты не донесешь на меня? Не-не-не? — издевался старик плачущим голосом, словно подражая капризничающему ребенку. — Но если бы я был твоим отцом, то отстегал бы тебя по заднице, пока она вся не стала бы красной! Как у обезьяны! Будьте любезны, познакомьтесь: этот красавец — «Бурлак»! Глаз не оторвать! Верно?

Это был потрепанный джип. Одна из фар его почернела, словно глаз под черной повязкой, а вторая была просто разбита. Стекло в окне у водительского места было выбито, осталась лишь ржавая рама. На два изодранных сиденья, из которых торчали грязные клочья, было наброшено шерстяное армейское одеяло. Сзади Ионатан заметил канистры с бензином и водой, мерные красно-белые рейки, два теодолита, просмоленные веревки, тряпье, ящик с армейскими консервами, друзы кварца, окаменевший битум, обрывки старых газет. А прямо у него под ногами, на полу джипа, поскрипывали кусочки пасхальных опресноков, оставшихся после давно прошедшего праздника.

— Это «Бурлак», — засмеялся старик, обнажив белые красивые зубы. — «Бурлак» — отрада души моей. Некогда Черчилль вступил в Венецию, оседлав моего «Бурлака», но теперь он всецело принадлежит только нам.

Произнося все это, он помогал Ионатану разместить в задней части машины его снаряжение и оружие. Затем мотор залился горестным лаем, пронзительно взвыл, закашлялся — и джип рванулся с места, а Ионатана с силой дернуло вперед. Старик дал задний ход, маневрировал и вправо, и влево, двумя колесами смял пустую жестянку из-под подсолнечного масла, выбрался на дорогу и отправился в путь. Вел он машину с воодушевлением, лихо вписывался в повороты, с силой жал на педаль газа, изредка ударял ногой по педали тормоза и только к переключателю скоростей почти не притрагивался. При этом напевал про себя какую-то раздольную русскую мелодию.

Ехали молча. Вечерело.

Куда это он везет меня? А что, если прямо в полицию? Почему это всю жизнь ко мне липнут всякие сумасшедшие? Мой отец. И мама. Троцкий, Азария, Римона. Да и я сам. С расстояния в полтора метра, максимум, ну, сущий клоун, как можно промазать, стреляя в быка с такого расстояния? Я бы запросто попал и убил. Но он нарочно не попал, потому что смерть — это мерзость и дерьмо. Пресмыкайся, но живи! А зачем? Главное, я не сломался и даже имени своего ему не назвал. Но, возможно, и это он угадал, поскольку псих сумасшедший. Он вот-вот перевернет джип и прикончит нас обоих прямо на месте. Который теперь час? Уже начинает темнеть. Все равно завтра на рассвете я уже буду мертв. Это последний вечер. Ну и хорошо. Х-х-р-р-р-р! И сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время. Меня там ждут. Но не будут ждать бесконечно. Еще немного — и я приду. Быть холодным и незыблемо спокойным.