Уготован покой...

— Эй, чудак(слово это он произнес по-русски), стыдно тут валяться. Давай-ка пойдем, поспишь как человек. В кровати с балдахином. Как царь. Среди виссона и пурпура.

Ионатан встрепенулся. Он широко открыл глаза, рывком откатился назад, гибкий, как кошка, крепко сжимая обеими руками автомат, готовый защищаться.

— О, браво! — рассмеялся старик. — Браво! Браво! Вот это реакция! Великолепно! Но сделай милость, не стреляй — перед тобой друг, а не враг. Шапка у тебя есть? Немедленно надень шапку! Тлалим.

— Простите?

— Тлалим. Александр. Саша. Я вытащил тебя из страшного, жуткого сна, верно? Пойдем, мой маленький(последнее слово он опять произнес по-русски). Пошли. Когда ты уснул, тут была еще тень, а теперь огонь и пламя.

Ионатан взглянул на свои часы, но они стояли. Он спросил своим низким голосом:

— Извините, который теперь час?

— Добрый и удачный час! Давай-ка руку и поднимайся, человек! Вот так! Уложим тебя спать в королевском дворце, и спи себе до завтрашнего утра. И объедайся деликатесами. Птичье молоко будешь ты у меня пить. Пошли. — Завершил он свою речь опять-таки по-русски: — Кушать и спать! Даешь!

Смутно припомнил Ионатан этого худого высокого человека. Вчера, когда добрался он до Эйн-Хуцуба, еще до встречи с Михаль, взгляд его выделил среди солдат, бродяг и рабочих какого-то гражданина в штатском — долговязого, длиннорукого, с длинной и окладистой седой всклокоченной бородой, на голой груди его кустились седые кудри, весь он был прожарен солнцем, словно бедуин, но на медном лице выделялись голубые веселые глаза.

— Спасибо, — сказал Ионатан, — но я уже должен двигаться.

— Ну и двигайся, почему бы нет? Давай двигайся — со всеми положенными почестями, — иронически улыбнулся старик и подмигнул с каким-то дружелюбным лукавством. — Да только как ты тронешься в путь? А? Как? Единственный автомобиль на всем пространстве Эйн-Хуцуба — это «Бурлак».

— Не понял…

— «Бурлак». Джин. Моя забава. Когда-то он был самой любимой машиной Алленби, английского генерала, освободившего Иерусалим от турок. На нем тот гонял от Каира до Дамаска, берег как зеницу ока, а теперь эту машину холю и лелею я. Часа через два-три мы с «Бурлаком» доставим тебя со всем причитающимся почетом к окраинам Бир-Мелихи. До наступления темноты ты все равно не сможешь незаметно перейти границу. А вода, красавец?Что это? Одна фляга — и все? Хочешь от жажды отдать концы? Ты у меня получишь эту штуку из пластика, ну, ту, что англичане называли джерикан,а мы на русский лад — канистра.Пусть у тебя будет вода на дорогу. Ты можешь называть меня по фамилии — Тлалим. Или просто Саша. Или «дед». Я здесь ответственный за всю пустыню. Давай. Пошли. Только немедленно прикрой макушку. Ты будешь называть меня Тлалим, а я тебя по-русски — красавец.Пошли.

С некоторым опозданием осознал Ионатан, о чем толкует старик. Потрясенный, он пробормотал:

— Какую еще границу? С чего это вдруг? Я ведь только…

— Ну, чудак! — Русские слова то и дело проскальзывали в речи бородача. — Мне ведь все равно. Хочешь лгать — валяй, лги. Говорят, у лжи короткие ноги. Идиоты! У нее — крылья! А ты, мой золотой,мордаха ты моя, устроил себе загул прошлой ночью, а? Это ведь сразу видно по глазам твоим. Ну да не беда. Хочешь все отрицать? Отрицай. Обманывать? Обманывай, сколько влезет. С маленькой Ивонн? С Михаль? С Рафаэлой? Впрочем, это не мое дело. Хи-хи, ведь там у них, между ногами, у всех мед, нектар и амброзия. Вот здесь я и живу. Давай входи. Есть чай, есть финики. Есть и водка. Я вегетарианец. Каннибал, но вегетарианец. Будешь моим гостем. Садись. Побеседуем. Поедим, выпьем, а дальше — черт его знает.Пойдешь себе с миром. На все четыре стороны. Мы с «Бурлаком» подбросим тебя к окраинам Бир-Мелихи, а уж оттуда — прямо к черту в зубы, если тебе так нравится.

Они вошли в потрепанный, видавший виды фургончик, стоявший у забора, на задворках лагеря. Когда-то это был настоящий фургон на резиновых колесах, но колеса сплющились, потеряли форму, резина полностью сгнила и давно уже исчезла, стальные рессоры наполовину погрузились в песок. Внутри фургона царили прохладная полутьма и легкий запах гнили. Потрепанный матрац, прикрытый выцветшими лохмотьями. И еще один рваный матрац, из дыр которого торчали клочья грязной соломы. Был там еще обшарпанный деревянный стол, на нем — множество пустых бутылок из-под пива, наполовину пустые бутылки с вином, разномастная жестяная посуда. Консервные банки, груды книг, хлебные корки и картонный лоток с яйцами. На полке, привязанной веревками к потолку, заметил Ионатан примус, жестяную коробку с чаем, поломанный аккордеон, керосиновую лампу, черную продавленную сковородку, закопченный финжан и древний парабеллум — среди разноцветных камней, собранных, по-видимому, на бескрайних просторах пустыни.

— Пожалуйте, мой красавец! Мой дом — твой дом. Моя постель — твоя постель. Поклажу свою брось, куда хочешь. Садись, мальчик.Устраивайся поудобнее. Отдохни. Я у тебя ничего не украду. И винтовку свою давай-ка сюда, вот так, положим ее, пусть и она отдохнет. Меня зовут Тлалим Александр, дипломированный землеустроитель, беспутный черт, знаток пустыни, геолог, повеса и пьяница. Жизнь обожал, но злодеев ненавидел, как поганое зверье. Довелось ему в жизни пройти через множество ужасных испытаний. Спокойствия и умиротворения он не обрел. Женщин носил на руках. И все свои страдания нес мужественно. Таков я. А ты, сынок? Кто ты? Отчаявшийся? Инфантильный? Поэт? Вот тебе джин. Хлебника джину. Соды и льда у меня нет, да и никогда не было. Но зато сердце у меня горячее и мудрое. Пей на здоровье, красавец.А уж затем приступишь к исповеди. Ай, мама,какие рыдания, глядите, мама,какие рыдания душат этого большого мальчика. Вот чудачок-дурачок.Какого черта вдруг понесло тебя в Петру?

Старик рассмеялся совсем по-детски, утер набежавшие слезы, и вдруг вскипел, с силой грохнул кулаком по столу, так что задребезжали бутылки, и дико завопил, перемежая иврит, русский, польский:

— Жить, подлец! Жить! Жить и еще раз жить! Ты сморкач.Тебя избаловали. Ты тряпка! Рыдай, но живи! Ползком, но живи! Сходи с ума от страданий, но все равно живи! Страдай, подлец! Страдай!

Ионатан весь сжался на табуретке, сплетенной из ивовых прутьев. Поколебавшись, он набрался храбрости, сжал в руках высокую кружку, которую вручил ему хозяин, глотнул обжигающего джина, покраснел, закашлялся, грязной ладонью смахнул набежавшие на глаза слезы и попытался защититься:

— Прости меня, друг…

— Друг?! — зарычал старик. — Да как тебе не совестно? Как не проглотил ты свой язык? Да как ты посмел! Наглец из наглецов! Я тебе друг? Дьявол тебе друг! У того, кто собрался загубить свою жизнь, нет и не может быть друзей! Черта возьми себе в друзья! А я для тебя Тлалим. Или Саша. Но не друг! Бери, ешь финики. И фиги, и маслины. Ешь! Есть и лепешка. Там, под грудой носков, найдется помидор. (И лепешку, и помидор он называл по-арабски — пита, бандора.)Ты уже ел? Так поешь у меня еще раз. Паскудник.Ну, ешь же! — И вдруг — уже другим голосом, обхватав лицо ладонями, преувеличенно качая головой и наклоняясь всей верхней половиной туловища то вправо, то влево, словно араб, изливающий свою горькую скорбь: — Сыночек! Золотоймой! Что они с тобой сделали, подлецы и мерзавцы?!

— Прости меня… Вы… У меня даже в мыслях нет того, о чем здесь говорилось. Я всего только и делаю, что кручусь тут на местности, потому что послали меня разыскивать одного парня, Уди. Он из моего кибуца, исчез несколько дней назад и…

— Прискорбно, красавец…Прискорбно, что все это враки. Нет никакого Уди, нет никакого Муди. Послушай. Саша Тлалим скажет сейчас нечто принципиально важное. А уж ты, если захочешь, выслушаешь. А не захочешь — пошел вон!Ко всем чертям! Даешь!

— Мне все равно уже пора двигаться…

— Тихо! Сейчас говорит Саша Тлалим, а красавецвежливо помалкивает. Где тебя воспитывали?