Страница 82 из 83
— Мерзкий закон Глостера! К тому же наш брак совершен до того, как его принял парламент.
— Напишите, миледи. Напишите вашему сыну… королю. Он ведь любит вас. Он уже не маленький, он все поймет и придет на помощь.
— Да, так я и сделаю. Он — мой сын… Кого еще мне просить?..
Я села писать письмо. У меня так дрожали руки, что я с трудом держала перо.
«Генрих, — писала я, — ты должен мне помочь, мой сын… Они арестовали Оуэна Тюдора, человека, который мне дорог… Ты должен заставить их освободить его. Приди на помощь своей матери, ибо она умрет, если Оуэн не вернется…»
Нет, так нельзя. Какое-то безумное письмо… Следует изложить все ясно и понятно. Написать о том, что я выполнила свой долг перед моей и перед твоей страной, Генрих. Вышла замуж за человека, победившего Францию, и родила ему сына — тебя, мой дорогой… Так неужели теперь не имею права на счастье? Разве не справедливо мое желание? А если так, то, пожалуйста, Генрих… Если у тебя есть ко мне хоть какие-то чувства, помоги, прошу тебя. Ты можешь это сделать. Ты ведь король. Прикажи этим злым людям исправить то худое, что они сотворили, и…
Снова кто-то подъехал к дому. Я подбежала к окну, но никого не увидела.
— Гиймот! — крикнула я. — Кто там? Я знаю, это Оуэн. О, скажи мне, что вернулся Оуэн!
— Вас хотят видеть какие-то люди, миледи, — сказала Гиймот, входя в комнату.
— Оуэн с ними?
Она покачала головой.
— Они требуют немедленной встречи с вами.
— Но что им надо? Кто они?
— Я ничего не знаю, миледи.
— А где дети?
— Наверху.
— Боже, что им опять надо, этим людям?
— Они сами скажут, моя дорогая госпожа… Моя Катрин… Моя дорогая девочка. Такая беда… Такое горе…
Я спустилась вниз, где находились несколько мужчин. Таких же вооруженных, как те, кто недавно увезли Оуэна.
— Миледи… — начал один из них не очень решительно и замолчал.
— Говорите, — приказала я.
— Миледи, мы прибыли по велению короля, чтобы отвезти вас в аббатство Бермондсей.
— Бермондсей? — тупо спросила я. — Но почему… с какой стати должна я туда ехать?
— Вы едете, так сказано в приказе, на попечение тамошней настоятельницы, миледи.
— Это приказ моего сына? Я не верю вам.
Говоривший развернул пергаментный свиток и показал мне. Там, внизу, стояла подпись Генриха!
— Но я не собираюсь…
Мужчина посмотрел на меня, не скрывая сожаления во взгляде.
— Миледи, — повторил он, — согласно приказу короля мы должны немедленно препроводить вас в Бермондсей.
— А дети… — вырвалось у меня.
Мужчина не удивился: он был, видимо, подготовлен к подобному вопросу.
— В отношении детей тоже есть приказ, миледи. Их велено отправить в аббатство Беркинг.
— Но ведь это не Бермондсей… — сказала я растерянно. — А меня везут туда.
— Вы правы, миледи. Через час мы должны отправиться.
— Я никуда не поеду.
Он снова взглянул на меня с состраданием.
— Нам приказано отвезти вас, миледи.
Я ощутила полную беспомощность, поскольку поняла, что, если откажусь ехать, меня увезут силой. Такие им даны права.
— Где Оуэн Тюдор? — твердо спросила я.
Мне никто не ответил.
— Детей тоже надо готовить к отъезду, — сказал один из прибывших, повернувшись к Гиймот.
Я посмотрела на нее… В последний раз… Мы смотрели и смотрели друг на друга и ничего не говорили.
Да… я потеряла Оуэна. Я теряю своих детей… И Гиймот… И Агнессу, и трех Джоанн… Что с нами со всеми будет?.. Я потеряла всех, кто любил меня, кто помогал мне, был бескорыстно предан…
Но как они обо всем узнали? Кто нас выдал? Кто этот человек — она или он, какая разница? И зачем этот кто-то сделал это? Во имя чего? Случайно? Из чувства страха?.. Я никогда не узнаю об этом…
А прибывшие стоят и ждут. Они должны выполнить приказ. Приказ, подписанный моим сыном. Которого я родила, которого любила… И люблю…
Он тоже вынужден подчиниться им, мой мальчик… Как и я…
Меня отвезли в аббатство Бермондсей. Горе сковало меня. Я не попрощалась с детьми, чтобы не испугать их. Перед моим мысленным взором долго стояло смертельно бледное лицо Гиймот, ее глаза, полные немыслимой жалости и боли. Во всем замке царило уныние. Все уже так или иначе знали о том, что произошло.
Как мы ехали в аббатство, я не помню: весь путь стерся из памяти.
Настоятельница встретила меня с почтением. Я стала ее узницей, но узницей уважаемой. Меня поместили в просторную комнату с голыми стенами, лишь распятие висело на одной из них. На все это я не обращала внимания. Две монахини помогли мне раздеться и уложили в постель — такую я чувствовала слабость.
Я лежала посреди этой необычной обстановки, ничего вокруг не замечая, уставившись на светлую стену, и видела перед собой все время одну картину: под ярким веселым солнцем по зеленой траве уходит Оуэн в сопровождении стражников.
Мне принесли пищу, я не притронулась к ней.
День близился к концу. Наступила ночь. Вокруг стояла мертвая тишина. Я лежала без движения на простой кровати и хотела лишь одного: умереть.
Настоятельница оказалась добросердечной женщиной. Ее беспокоило мое состояние, она пыталась беседовать со мной, убеждала не отказываться от еды.
— Вам следует смириться, — говорила она.
— У меня нет мира в душе, — отвечала я.
— Бог поможет вам.
— Все, чего я хочу, чтобы мне вернули моего супруга и моих деток.
Она молчала, но я видела сочувствие на ее лице.
— Вы не хотите помолиться? — спрашивала она.
Вместо ответа я отворачивала лицо к стенке.
И опять она говорила:
— Я хочу помочь вам… — И потом: — Помолитесь со мной.
И снова я отвечала:
— Верните мне детей и мужа. Больше я ничего не хочу… Дайте право жить как обыкновенной, простой женщине — со своей семьей. Иного мне не надо… За что меня лишили всех, кого люблю, и обрекли на смерть? За что?
Добрая женщина уходила от меня почти в отчаянии. Ей нечего мне ответить.
Еще один день… Еще одна ночь…
— Вам нужно встать с постели, — говорила настоятельница. — Вы потеряете разум, если будете так себя вести…
Потеряю разум. Стану безумной… Ее слова повернули мои мысли в прошлое. Я увидела себя в мрачном «Отеле де Сен-Поль», услышала ужасный голос отца, взывающий о помощи… И еще я увидела своего сына Генриха в Руане, его безумные глаза, когда он прерывающимся голосом рассказывал мне о Деве, на которую смотрел сквозь щель в тюремной стене.
Нужно постараться успокоиться, сказала я себе. Тень безумия и так висит над нашей семьей.
Но все равно я ни о чем не могла думать, кроме как об Оуэне и о наших детях. И снова перед глазами возникал тот солнечный день… зеленая трава… А потом — топот копыт… и Оуэн под охраной стражников. И тьма.
В какой-то из этих страшных, томительных, похожих один на другой дней я подумала, что, пока я еще живу, и для того, чтобы время не тянулось так мучительно-тоскливо, нужно попытаться вспомнить свою жизнь и записать ее с помощью пера и бумаги. Тогда я снова пройду свой тернистый путь.
Настоятельница обрадовалась, что я вышла из своего состояния полной безысходности, и велела снабдить меня всем необходимым.
Я начала писать, вспоминая разных людей — их лица, слова, поступки. Старалась оценивать их и себя, разбирать, когда и как я действовала и как следовало поступить…
Я почувствовала себя несколько лучше, стали прибавляться силы. Мне никто не мешал, все дни я проводила наедине со своими мыслями и писала, писала…
Кончилось лето. Я по-прежнему ничего не знала о своих детях, об Оуэне, но, утомленная полнодневной работой ума, засыпала быстро и спала крепко.
Я написала уже все, что хотела и могла о прошлом, и перешла к дням и годам более близким, о которых думала с болью и радостью.
Время, как всегда, не стояло на месте. Близилось новое Рождество, а с ним и минута, когда я дам жизнь моему ребенку.