Письма из Лондона

Рушди энергично доказывает, что его собственный случай, хотя и освещенный в прессе подробнее прочих, вовсе не самый вопиющий; у него просто специфический интеллектуальный и политический контекст. Здесь, на Западе, мы скорее склонны искренне сочувствовать индивидуальным случаям, но не расположены видеть то, что на самом деле карательные тенденции распространены гораздо шире. Согласно Рушди, пресса практически проигнорировала убийство семнадцати писателей и журналистов в Алжире, произошедшее между мартом и декабрем прошлого года: «Да арабы, какой с них спрос». Он указывает, что, когда западные страны пару лет назад объединили свои разведданные об Иране, все эксперты согласились с тем, что Иран обладает обширной террористической сетью по всей Европе. И можно не сомневаться, что не все залегшие на дно убийцы сползаются в ближайший город, где Рушди раздает автографы. Всеобщность угрозы, помимо всего прочего, — один из ответов на презрительное обвиненьице в адрес Рушди — мол, «знал, на что шел». А другие — алжирские писатели, например? Что бы это такое могло быть, раз ни с того ни с сего по всему миру антифундаменталисты, иранские диссиденты, писатели и журналисты различной идеологической направленности вдруг решают, что им ничего не остается делать, кроме как броситься на меч врага? Может быть, это все-таки сам меч движется?

В конце оксфодского благотворительного мероприятия Рушди прочел сцену из «Детей полуночи», где десятилетний Салем, за которым гонятся школьные хулиганы, лишается верхней фаланги своего среднего пальца — ее обрубают дверью. Затем вечер завершился брамсовской скрипичной сонатой, и мы гуртом повалили обратно в фойе. Литераторы поздравляли музыкантов, ноте отказывались принимать комплименты. «Брамс был нехорош, — в припадке самобичевания сказал пианист. — Я никогда раньше не запарывал сразу две ноты в начальном аккорде». Скрипачка призналась, что у нее тоже игра не ладилась. Им не хотелось намекать на чью - либо вину, но только что они слушали, как Рушди читает строку про то, что «верхняя треть моего среднего пальца валялась, словно выплюнутый комок жвачки», а через пару минут дотрагивались своими пальцами до клавиш и струн, стараясь не думать о том резонансе, который вызвал у них образ писателя. Это казалось неочевидным, но уместным напоминанием об одной фундаментальной истине: слова имеют свою цену.

Февраль 1994

Остаток 1994 года не принес видимых признаков того, что британское правительство «приняло на себя руководство операцией». Больше признаков жизни подал сам мистер Рушди, который издал новый сборник рассказов. В июле 1994-го я брал интервью у Тони Блэра, нового лидера лейбористов, и осведомился насчет его позиции по вопросу Рушди. «Полностью поддерживаю его. Я абсолютно на все сто процентов за него». Когда я заметил, что лейбористская партия испытывала определенные затруднения с этим случаем, он ответил: «У отдельных людей были с этим проблемы. Но к вопросам такого рода вы в принципе не можете относиться без достаточной серьезности. Я хочу сказать, что в Британии не может быть такого, чтобы кто-либо жил под угрозой вынесенного ему смертного приговора за то, что он написал книгу, которая кого-то не устраивает. Я хочу сказать, что по идее в этой стране уже много веков, как нет ничего подобного».

14. Лягушатники! Лягушатники! Лягушатники!

Во флоберовском «Bouvard et Pecuchet» есть сцена, где Пекюше, временно ударившись в изучение геологии, объясняет своему другу Бувару, что будет, если под Ла-Маншем произойдет землетрясение. Вода, утверждает он, схлынет в Атлантику, берега примутся ходить ходуном, после чего континент и остров медленно подползут друг к другу и воссоединятся. Услышав это пророчество, Бувар в ужасе убегает — реакция, никуда от такого вывода не денешься, не столько на мысль о катаклизме, сколько на то, что Британия станет хоть сколько-нибудь ближе.

В пятницу, 6 мая 1994 года, более чем через сто лет мечтаний, фантастических прожектов, запоротых начинаний, энтузиазма и паранойи, состоялось официальное открытие тоннеля под Ла-Маншем — таким образом, впервые после ледникового периода, между Британией и Францией установилась постоянная связь, и самый страшный кошмар Бувара стал явью. Однако ж мало кто разбегался в ужасе, когда королева и президент Миттеран торжественно разрезали ленточку перед Тоннелем — дважды, чтобы уж на этот-то раз наверняка, после стольких лет. Первый раз они провели эту церемонию на полустанке Кокель на окраине Кале, где низкая облачность помешала воздушному параду; и затем, после освежающего завтрака из морепродуктов, на платформе Черитон, что около Фолкстоуна. В Кокель был приятный символический момент, когда два огромных Европоезда, один из Лондона, другой из Парижа, в каждом — по главе государства, медленно сошлись у платформы, так близко, будто в щечку поцеловались. Затем президент Миттеран, как принимающая сторона, первым выскочил из своего вагона на перрон, где и ожидал, пока спустятся британские высокопоставленные лица: ее величество в ярком костюме цвета фуксии (чудовищно дисгармонирующем с ковровой дорожкой цвета разваренной свеклы), Джон Мэйджор (чудовищно дисгармонирующий с нынешним мнением избирателей) и баронесса Тэтчер (чудовищно дисгармонирующая с самой идеей европейского содружества).

И в Кале, и в Фолкстоуне мэры городов-побратимов и лорды-наместники выступали с традиционными приветствиями и деревянными речами. Но на самом деле королева и мсье Миттеран председательствовали на довольно нетрадиционном — чтобы не сказать постмодернистском — торжественном открытии. Дело в том, что едва Тонель «открыли», как тотчас же его и закрыли, и не откроют для широкой публике до тех пор, пока не закончатся различные проверки безопасности и не получены будут разрешительные документы. Последние месяцы были омрачены тем, что сроки постоянно сдвигались, и единственное, что не стали отводить на запасной путь, это даты в королевских и президентских ежедневниках. Впрочем, ее величество, очень демократично, сделала славное дело — испытала за всех нас две различные транспортные системы, которые в надлежащее время будут функционировать в Тоннеле. Для своего путешествия за границу, от Вокзала Ватерлоо до Кале, она воспользовалась шикарным новым пассажирским поездом Евростар. На обратном пути, как всякий прочий ценитель вин и сыров, возвращающийся после путешествия по Дордони, она поставила свой старый «роллс-ройс» Фантом VI» в грузовой вагон-трейлер, известный под отвратительным макаронизмом Le Shuttle. Эта удобная транспортная услуга, нацеленная на тот же сегмент рынка, что автопаромы, может, и не развернется до следующей весны на полную катушку, но будет доступна ранее для тех, кого именуют «творцами общественного мнения». К ним относятся туроператоры, раздраженные владельцы акций Евротоннеля, которые в настоящий момент вынуждены гадать, доведется ли им когда-нибудь еще раз увидеть свои денежки, и те отважные оптимисты, которые еще в январе на полном серьезе выложили некую сумму за бронирование этого пока чисто умозрительного транспорта. Хороший показатель общественного настроя — несмотря на широко разрекламированные и убедительно проработанные во всех подробностях проекты расписания, на то, что по первости на новых местах вечно столпотворение, и на то, что страна кишит фанатами транспорта и трэйнспоттерами — заранее на Le Shuttle не было продано даже и 100 билетов.

Подобного рода осмотрительность была типичной реакцией обитателей северного берега пролива: британцы на все смотрят с флегмой и скептицизмом. Французы, напротив, демонстрировали праздничное настроение безо всяких околичностей: Кале отвел девять дней на с размахом субсидированные торжества (оркестры, вечерние дискотеки, карнавалы с традиционными великанами северной Франции, Лилльский Национальный оркестр, исполняющий гимн мира). По идее, следовало бы ожидать ровно противоположного, поскольку в терминах статистики Британия стремится к Европе гораздо больше, чем Европа — к Британии: данные паромных компаний показывают, что восемь из десяти поездок через Ла-Манш в настоящее время начинаются в Британии, тогда как портрет потенциального пользователя Тоннеля свидетельствует о том, что из ста пассажиров лишь жалкие семеро будут французами. Но это редкое совместное предприятие (первое крупное британо-французское сотрудничество после «Конкорда») подчеркнуло одно из глубочайших разлиний между двумя странами. У французов есть вкус к тому, что они называют grands projets: значительные общественные усилия, подкрепленные правительственными деньгами, упоение наиновейшими технологиями и упование на то, что у нации поприбавится блеска. Среди последних примеров — сеть железнодорожных экспрессов TGV, Луврская Пирамида, Гран-Библиотек, Бобур и ракета-носитель Ариан. Англичане по своему темпераменту более подозрительны, или робки, по части выражения национального духа такого рода способами; кроме того, в течение последних полутора десятилетий у них было правительство, идеологически враждебное крупным капитальным проектам, за исключением тех, что финансируются частным сектором. Также можно предположить, что особенность нашего склада ума вечно преуменьшать собственные достижения сказывается и в том, что новости о тех немногих проектах, что кое-как переваливаются себе из кулька в рогожку, как правило, нагоняют дикую тоску: недофинансирование, перерасход, волокита и просчеты. Один из последних британских grands projets, мост Хамбер - Бридж, был со всей помпой открыт королевой в 1981 г. Он сократил дорогу из Гримсби в Халл на 50 миль, заменил собой старинную паромную систему и был спроектирован с прицелом принести процветание дышащему на ладан региону*. Однако сейчас название этого моста стало синонимом провала: 15 ООО автомобилей, которые проезжают по нему каждый день, окупают лишь четверть процентных платежей подолгу моста, который в настоящий момент составляет Ј439 миллионов и увеличивается на Ј1,42 каждую секунду. Точно так же за последние десятилетия не было практически ни одного оптимистичного отчета о новой Британской библиотеке. В 1993 году выяснилось, что проект стеллажной системы при совокупной длине полок в 186 миль никуда не годится в силу одного удручающего и основного обстоятельства — книги, стоящие по краям, сваливались.