Без всяких полномочий

— Понятно.

— Вот эта девушка делает курс лучше всех в мире, честное слово! Какой у нее прыжок! Мужчины завидуют. Честное слово. Сначала в партере рондад-сальто-мортале…

— А это что такое?

— Боковой прыжок с приходом сперва на руки, потом на ноги, а затем переворот в воздухе.

— С ума можно сойти!

— Честное слово, можно! Потом разбег и прыжок на спину бегущей лошади, потом прыжок на манеж и снова прыжок на лошадь. Честное слово, не прыжки, а порхание бабочки!

— Ты меня захвалил, Ахмет, — сказала Нина. — Но все равно приятно.

— Вот в такой момент лошадь сбивается с ритма? — спросил я.

— Почему в такой? В любой, — сказал Ахмет. — Хочешь посмотреть, как мы с братьями и отцом работаем?

— Спасибо, но сегодня у меня полно дел.

— Приходи в любой момент. Скажи, что ты к Ахмету. Тебя пропустят.

Он протянул руку. Я пожал ее, и мы расстались.

— Вот видишь, какие у нас люди, — сказала Нина, вешая на столб щетку. — Попрощайся с Бармалеем.

Я похлопал Бармалея по шее, и он уткнулся шершавыми губами мне в лицо. Я отпрянул.

— Он же целует тебя! — воскликнула Нина.

— Я предпочитаю более нежные поцелуи, — сказал я.

— Ты не любишь животных. — Нина стала прощаться с Бармалеем.

Мы вышли из цирка.

— Ну как? — поинтересовалась Нина.

— Тебе не тяжело спускаться по лестнице?

— Нет. Каковы твои впечатления?

— Мои впечатления сводятся к одному — ты самоубийца.

Некоторое время мы спускались молча.

— Ты собираешься снова влезать на лошадь? — спросил я.

— Нет, — ответила Нина.

— Это твердое решение?

— Да.

Я проводил Нину и отправился к Ахвледиани.

Он открыл мне сам.

— Добрый вечер, — сказал я.

Он стоял в полосатой пижаме и рукой придерживал дверь. Его взяла оторопь. Я заметил, что свободная рука Ахвледиани задрожала, поползла к карману и укрылась в нем. Он молчал, и я сказал:

— Вы не хотите меня впустить?

— Заходите, — вымолвил он.

— Где мы можем поговорить? — сказал я, когда он закрыл дверь.

— О чем? — спросил он.

— Есть о чем, — ответил я, оглядывая прихожую. На круглой вешалке черный пиджак с орденскими планками, рядом — серая в дырочках шляпа. На полу тощий коврик. Ни тумбочки, ни зеркала, ни украшений.

— Пожалуйте в комнату, — сказал он.

Полупустая горка, буфет, круглый стол в середине — все из дуба — и неожиданно старые, под стать вешалке, венские стулья. Интересно, куда он девает деньги, подумал я.

Ахвледиани оставил дверь открытой. Видимо, он был дома один. Мы уселись за стол друг против друга.

— Слушаю вас, — сказал Ахвледиани.

— Луарсаб Давидович, мы не могли бы немного поговорить о прошлом?

— Что вас интересует?

— Ну, например, за что вы получили первый орден?

— За Курскую дугу.

— Вы ушли на фронт по призыву?

— Добровольцем.

— Вы тогда учились, или уже работали?

— Мне тогда было двадцать девять лет. Работал и учился на третьем курсе политехнического.

— В каких частях вы воевали?

— В саперных. В газетах уже писали обо всем этом. Ничего нового добавить не могу.

— Да, конечно. Недавно мы праздновали День Победы. Что вы испытываете, вспоминая фронтовую жизнь, войну, своих товарищей?

— Благодарность. Бесконечную благодарность к тем, кто не вернулся.

— Почему благодарность?

— Потому что они сложили головы ради меня, живого. Там, на фронте, каждый умирал за другого. Тысячи человек ради жизни одного. На той же Курской дуге перед нами, саперами, поставили задачу — сделать проход в заграждении противника. Как сапер может сделать проход? Доползти до заграждения и ножницами перерезать колючую проволоку. А немец под прицелом держит все заграждение. Шестьдесят шесть саперов уже сложили головы. Я был шестьдесят седьмым, получившим приказ. Прикрываясь телами погибших товарищей, я выполнил приказ. Меня только ранило. Я мог быть не шестьдесят седьмым, а шестьдесят первым, вторым, шестым…

Я обрадовался, что удалось разговорить его, и ничего не записывал, опасаясь напугать Ахвледиани.

— Да, — сказал я. — На фронте вопрос не стоял так — почему я? Вы демобилизовались в сорок пятом?

— В сорок седьмом.

— Я был тогда мальчишкой, но помню, с каким почетом и уважением встречали фронтовиков. Очевидно, награды сыграли роль в вашем назначении директором?

— Решающую.

— Вы согласились сразу или возражали?

— Моего согласия никто не спрашивал. Надо — и все! Да и не возражал я. Тогда я был молод. Едва исполнилось тридцать пять. Моему самолюбию польстило такое доверие.

— Представляю, какую гордость вы испытывали.

— Вначале. Потом появился страх, что не справлюсь. Пошел учиться. Вот когда появился настоящий страх. Ничего не помнил! Все растерял за годы войны. Да, не все ладилось. Через два года меня чуть не сняли.

— Поэтому главным инженером к вам назначили Вашакидзе?

Ахвледиани словно опомнился. Я почувствовал, что он как улитка вполз в свой домик, и ничто теперь не заставило бы его снова открыться. Но я не мог не спросить о Вашакидзе.

— Вам неприятен мой вопрос?

— Скажите, молодой человек, зачем вы пожаловали ко мне?

— Карло Торадзе, — сказал я после паузы.

— Он жулик и проходимец.

Я укоризненно покачал головой.

— Карло Торадзе…

Ахвледиани перебил меня и неожиданно сильным голосом закричал:

— Не смейте произносить его имя в моем доме!

— Он не виновен!

Ахвледиани вскочил и указал мне на дверь.

— Уходите! Сейчас же уходите!

Я возвращался домой в скверном настроении. Ничего я не узнал. Одно упоминание о Карло Торадзе привело Ахвледиани в ярость. Почему? Что за этим крылось? Не так все просто было, как казалось мне. Что-то недоступное моему пониманию стояло за поведением Ахвледиани. Я в чем-то ошибся. Но в чем? Ахвледиани не виновен? Я возвратился к своим рассуждениям дома, когда лежал на кровати и думал о Карло, о Вашакидзе, Ахвледиани. Конечно, Ахвледиани оступился. Конечно, он хотел выбраться из топи. И конечно, он ухватился за Карло — свою последнюю надежду. Он поверил в Карло. Он пошел бы за ним. Но, видно, Карло не все до конца говорил ему. Нет, не знал Ахвледиани, почему Карло перевели на склад. Не знал и не понимал, почему Карло согласился. Потерять положение, часть оклада, перспективу, наконец?! Ради чего? Ахвледиани решил, что обманулся в Карло, что Карло такой же жулик, как остальные. А спустя некоторое время арест Карло утвердил его в этом заблуждении. Вот откуда его ненависть к Карло. Да, ненависть…

— Привет журналистам! — услышал я голос Шота. Он возник словно из-под земли.

В кафе было много народу. Мы с трудом нашли свободный стол. Я отказался от коньяка, и Шота заказал шампанское.

— Я пить не буду, — сказал я.

— Я буду. Есть повод, — сказал он и улыбнулся. — Пить не хотите, есть не хотите. Что вы за человек? На пустой желудок плохо работается.

Это он верно заметил. Но голод можно заглушить крепким кофе и сигаретой. Этого он не знал.

Официантка принесла шампанское, плитку шоколада «Гвардейский» и кофе. Шота произнес тост за мой фельетон и пожелал мне успехов. Меня передернуло.

— Это и есть повод?

— Первый. — Шота наполнил свой бокал. — Есть и второй. Предлагаю пять тысяч. Две накинули. Я их уговорил. Пусть порадуется парень, ему деньги нужны, сказал я им. Они согласились. По рукам?

— Нет. Я же назвал вам сумму.

— Вы меня ставите в неудобное положение. Я не могу прийти к людям и потребовать еще пять. Они ведь деньги не на улице нашли. Они их заработали.

— Заработали!

— Своей головой! Своими руками! Рискуя! А что вы хотите? Плата за риск везде высокая. Какое вам дело до всего этого? Вам повезло — и радуйтесь. Никто вам не предложил бы такой суммы. Считайте, что вы выиграли в лотерею. Ну, по рукам?

— Нет.