Время Любви

Потом я говорю:

— Я тебя больше не держу, только не грохнись с этого карниза, — и разжал руки, все в ожогах от этой дряни, в красных пятнах — и в кровище.

Укки тут же убрал меч в ножны, достал пачку бумажных платков и стал стирать с лица кровь, слезы и эту дрянь. Мы потеряли его рюкзак, флягу и половину культуры — но это у нас вышла единственная серьезная потеря. А Укки выглядел так, будто его пытались через мясорубку пропустить, головой вниз, но он как-то выцарапался. У него на голове осталось несколько длинных хохолков волос, в крови насквозь, а на щеке обнаружилась красная полоса — глубокий ожог от этой жилки или щупальца. Он смотрел на меня виновато, кровь тер, тер — а она все текла, текла…

Я отстегнул аптечку, ширнулся биоблокадой — через пару минут ожоги гореть перестали и начали чесаться — и хотел Укки тоже вмазать, но он отступил на шажок.

— Фог, — говорит, — прости, можно, я сам лучше?

А выглядит совершенно не блестяще.

Я говорю:

— У тебя руки трясутся, ты вену не найдешь. Да что ты от меня шарахаешься, как от волосни, съем я тебя, что ли? Будь ты посообразительнее, давно бы понял, что не съем. Ну все, малек, хватит истериковать, закатай рукав и дай руку.

Он скомкал платочки в крови, сунул в карман комбеза и принялся рукав задирать, а сам смотрит на меня странно, то ли улыбается, то ли снова собирается расплакаться. Я подумал, у него совсем нервы сдали, но тут же вспомнил, как он мне компьютер совал и уговаривал бежать и бросить его.

То ли святой, то ли совсем дурак…

Тогда Укки протянул руку, а рука, действительно, заметно трясется, мелкой нервной дрожью. Я диагност подключил, он тут же выдал "химические ожоги", "биотоксин в крови", "множественные травматические повреждения кожного покрова" и "нервное истощение". Тогда я ему стимуляторов смешал и наколол вместе с иммунопротектором, но рука у него так и дрожала, и лицо было такое же странное. И я говорю:

— Может, тебе дать культуры пожевать? Заживет, как на собаке…

— Не стоит, Фог, — отвечает. — Меня вырвет.

После стимуляторов обычно дико клонит в сон: организм запускает резервы, а это утомляет со страшной силой, надо восстанавливаться. И Укки глотал зевки и тер глаза, когда мы шли по этому поганому карнизу. За стену цеплялся, еле держался на ногах, даже налегке. А я боялся остановиться, потому что тут стоит на десять минут притормозить, как из камня прет всякая дрянь, которой симбионты как-то сообщили, что рядом отдыхает коварный враг.

Я Укки прекрасно понимал. Он был травмирован изрядно, к тому же сейчас иммуновостанавливающая химия ему кровь чистила — ясен перец, он через силу шел. В таком состоянии здравая мысль только одна — упасть и заснуть. Почти что на ходу спишь. Я по себе знаю, что это такое — короче, сочувствовал со страшной силой.

— Орел, — говорю, — ты, хотя бы, держись за меня, что ли. А то я боюсь, что ты с карниза навернешься.

Он притормозил, посмотрел на меня мутно, полулежа на стене, благо попалось пологое место, потер лоб и говорит, медленно:

— Не беспокойся… Фог, — и пытается скрыть, что зевнул. — Я в порядке… могу сам идти.

— Кончай-ка дурить, — говорю. — Ты мне за последнее время хуже смерти надоел со своей блажью и кодексом чести.

Делаю к нему шаг, а он — по карнизу шаг назад и прижимается к камню изо всех сил. Он даже проснулся, и держит руки перед собой, будто собрался сталкивать меня вниз, и говорит умоляюще:

— Фог, нет, нет. Не трогай меня, пожалуйста.

— Да что за дурь?! — говорю. — Что ты, растаешь, что ли, если тебя тронуть? Что-то я за тобой ничего такого не помню. Успокойся, обопрись на меня и пошли уже.

А он:

— Нет, нет, тебе и так тяжело, я сам дойду, все в порядке, — и пятится.

— Замри!! — рявкаю. — Там же пропасть, дубина! Вниз с ветерком захотел? Чтобы гаврикам было чем культуру закусить?

Остановился. Тут я не хуже диагноста могу определить, что с ним творилось — выброс адреналина на почве стресса его привел его в чувство. Причем, стресс — не окружающая опасность, а то, что я собирался до него дотронуться. Фигня какая-то…

— Укки, — говорю, — послушай, мы же не на прогулке тут. Можешь считать меня гнилым гуманистом, но мне вовсе не светит, чтобы ты подох. В конце концов, я не хочу опять черт-те сколько времени искать подходящего пилота, если тебя этот резон больше устроит. Я думал, ты понимаешь, что такое дисциплина. Я приказываю, ты подчиняешься. Баста.

А он стоит, смотрит на меня щенячьими глазами, чуть не плачет и бормочет:

— Это — злоупотребление служебным положением, Фог… об этом нельзя приказывать… нехорошо, грязно, грешно… Если бы моя бедная матушка узнала… А ты ведешь себя, как средневековый тиран… — шмыгает носом, делает над собой усилие и вымучивает остатки сил и боевого задора, — или, мой наставник и тень мрака, будет поединок прямо здесь и сейчас!

И кладет ладонь на рукоять меча. Энергия у него в тот момент вообще сошла на нет, его мутило, еле стоял, но кодекс блюл — и то ли смешно это было, то ли трогательно.

Не знаю, сколько времени бы мы пререкались, но тут я снова услышал этот треск, тряпичный, ползущий такой. И среагировал, как учили. Очень быстро.

У Укки реакция сейчас не то, что замедлилась, а вообще пропала. Я его схватил за руки пониже запястий и рванул к себе — за ним эта сизая дрянь уже прорастала из камня, только, видимо, не почуяла рядом тела, потому замерла в воздухе и подрагивала, как щупальца. А Укки о чем-то там еще возмущался, но у меня не было ни секунды его слушать. Я его на плечо закинул — "способ транспортировки раненого номер три" в хрестоматийном виде — и побежал по карнизу так быстро, как смог.

Бегу и молюсь, чтобы камни под ногами не осыпались и не просела вся эта радость. И стараюсь вниз не смотреть. Не очень люблю высоту в условиях постоянного тяготения.

Хорошо, что камень там не хрупкий. Вообще, я думаю, тоже что-то такое, специально возведенное и биомеханическое, которое где попало не осыпается. Я поднялся метров на сорок, легко — только потом под ногами начало подозрительно шуршать.

К тому моменту Укки уже смирился и не пытался вырваться — а может, все-таки понял, что дергающегося пилота мне тащить тяжелее. Не трехлетняя девочка, как-никак. Плюс рюкзак с компьютером и культурой этой, которую мы уже возненавидели оба.

Потом я некоторое время еще пробирался дальше, медленно, внимательно глядя, куда ногу поставить. Но когда карниз сузился до ширины ступни примерно, я не рискнул дальше тащить Укки на себе. Там уже надо было по одному как-то. Может, думаю, так меньше шансов обрушить это дело нашим весом.

Я его поставил на карниз. Он вниз посмотрел, ахнул и сам за меня уцепился. Было уже очень высоко.

— Ну вот, — говорю, с этаким театральным оптимизмом. — До верха уже всего-ничего. Последний рывок, выбираемся из этой поганой пещеры и вызываем наши крылышки. И мы — короли.

— Некоронованные, — отвечает. Мрачно. И заставляет себя — просто-таки диким волевым усилием — отпустить мой рукав.

— Да ладно, — говорю. — Забудь. Никаких нарушений кодекса, все — в рамках поведения бойцов в экстремальной ситуации. Пойдем дальше, только осторожно.

— Фог, — говорит, с фирменной виноватой интонацией, — давай помогу что-нибудь нести, а?

Меня пробило на приступ идиотского хохота — он даже не обиделся.

— Ты себя дотащи как-нибудь, — говорю. — Вот же закон подлости! Вот бы у тебя время любви случилось где-нибудь дома, чтобы вокруг тепло, чисто и девочки! И прямая возможность помахаться, если очень уж приспичит! Так ведь нет. Твой потрясающий организм просто на диво подгадал и место и время!

Возмутился.

— Вот интересно, Фог, — говорит, — а что я могу с этим сделать? Я что, в состоянии по собственной воле перестать расти? Это все равно, что женщине предложить погодить рожать!

Прозвучало резонно. Логикой он владел неплохо. Только один небольшой нюанс нарочно упустил.