Плачь, Маргарита

— Я завтра еду в Лейпциг, — объяснил тот, — и, как всегда, в последний момент получаю подкрепленье в лице этих кретинов из «интеллектуальной школы», которые только и умеют что науськивать на жидов всех и вся. В данный момент это выглядит глупо. У меня уже все трибуны распределены — все выполняют установку фюрера с точностью до запятой. А отправь я их назад, Розенберг такую историю затеет! Я… просто не знаю, как быть, — признался он честно. — Послезавтра речь фюрера на суде — спросят с меня… А фюрер раздражен. Дарре сунулся было с чем-то, так до сих пор жалеет.

— Я тебя понял, — отвечал Гесс, — но вопрос, по-моему, нужно решать с другого конца. Если ругать жидов у нас принято вместо рукопожатья, так я с этим уже семь лет борюсь, потому что глупо и делу вредит. Теперь ты сам видишь…

— А я тебе и не возражал никогда.

— Но и не поддерживал!

— Хорошо, договорились, — кивнул Йозеф. — У меня на Юлиуса есть кое-что. Думаю, и у Гиммлера найдется. Но Розенберга я тебе с радостью уступаю… О! — Он повернулся к входным дверям. — Вот и сам Юлиус Штрайхер пожаловал. Легок на помине!

Гесс, тоже оглянувшись, иронически усмехнулся — вошедшего Штрайхера сопровождал один из ближайших помощников Геббельса Вальтер Функ, который, увидав своего шефа в обществе Гесса, резко замедлил шаг.

Юлиусу Штрайхеру, гауляйтеру Франконии и редактору «Дер штюрмер», недавно исполнилось сорок пять. Его едва ли можно было назвать симпатичным, поскольку помимо многих пороков на его лице всегда была написана ненависть. Про него шутили, что он даже спит с этим выражением. С кем бы ни начинал разговор Штрайхер, какого бы предмета ни касался, он все, всегда и везде сводил к одному предмету — «проклятым жидам» и одному чувству — ненависти. В этом отношении он был феноменом даже в среде, где антисемитизм заменял рукопожатия. С этой ненавистью и застрявшей в горле бранью он являлся всюду, точно со знаменем, и, как полагается знаменосцу, всюду проходил без преград. В руках он обычно держал хлыст из кожи носорога, которым похлопывал себя по открытой ладони, и этот хлыст на многих производил сильное впечатление.

В партии Штрайхера не любили, в особенности Геринг и Гесс, которые откровенно его сторонились. Он же в глаза называл их чистоплюями, а Гесса — еще и белоперчаточником. Гитлер всегда внимательно следил, чтобы эти двое не сходились вместе. Рудольфу он это объяснял тем, что бережет его нервы; Штрайхеру — что ценит в нем старого бойца и сам всегда сумеет его понять. Все, однако, догадывались, что именно случится, если «белоперчаточник» все же упрется и поставит перед фюрером дилемму, как он это уже делал в 1923 году в отношении Рема. Понимал это и сам Юлиус. Однако его вечно взвинченные наигранной или подлинной ненавистью нервы когда-нибудь должны были дать сбой.

В данный момент Штрайхер как будто почувствовал, что речь за самым дальним от фюрера столиком идет именно о нем. Искоса глянув на отвернувшегося от него Рудольфа, Юлиус остановился и, шумно выдохнув, принял воинственную позу.

— Собственно говоря, мне непонятно, — начал он, по-носорожьи, в упор вперившись в Гесса и похлопывая хлыстом о раскрытую ладонь, — по какой причине вы опять отказались дать статью для моей газеты! Это принцип? Какой же? Я хочу знать!

— Я не умею описывать сексуальные фантазии конфирмантов, — пробормотал Гесс, все еще не поднимая головы, чтобы подольше не видеть неприятного прищура сверлящих его глаз.

— Если вы чересчур заняты, то довольно перепечатки из «Эссенер национальцайтунг», — заявил Штрайхер даже как будто миролюбиво. — Мне понравилась ваша статья о чистоте восточных рас. Она вполне отвечает боевому духу «Дер штюрмер»!

— Если это так, то она достойна лишь мусорной корзины, — огрызнулся Гесс, Штрайхер еще сильнее прищурился. На его губах заиграла зловеще-кокетливая улыбка.

— Вы хотите сказать, что любимая газета фюрера достойна… подобной участи?! Нет, этого не может быть! Я что-то не так понял?

Гесс отвернулся. Он проклинал себя за несдержанность. Он взял себя в руки, однако слова уже сорвались с языка. Слова, произносить которые он не имел права. Он снова повернулся к Штрайхеру, но смотрел не в лицо, а чуть ниже.

— Возможно, я вас не понял. Моя статья совсем не так хороша, как вам кажется. Я… переделаю ее и пришлю вам новый вариант.

Штрайхер широко улыбнулся. Он был очень доволен тем, что их слышали по меньшей мере два десятка человек, а еще больше — тем, что дал чистоплюю урок, которого тот долго не сможет забыть. Он вежливо кивнул и удалился. Рудольф еще некоторое время сидел неподвижно, с ощущением вылитого на голову ведра помоев.

— Плюнь, — посоветовал Геббельс, придвинув к нему бокал. — Я тебе обещаю реванш. В самое ближайшее время.

…Уже утром следующего дня Гесс выполнил обещание, данное Юлиусу Штрайхеру, — послал в редакцию «Дер штюрмер» свою переделанную статью об истории формирования и особенностях восточных рас. Можно только догадываться, с какою злобной радостью сотрудники редакции восприняли этот абсолютно правильно истолкованный ими шаг, да еще в то самое утро, когда партийные газеты дружно сообщили своим читателям о том, что личный секретарь фюрера Рудольф Гесс назначен шефом новосформированного политического бюро НСДАП.

Объезжая перед отпуском «партийные точки» и сдавая дела Борману и Францу фон Пфефферу, бывшему командующему СА, с которым, вопреки совету фюрера, Рудольф не пожелал расстаться, Гесс столкнулся со столь ярким выражением подобострастия, что в полной мере ощутил перемену своего положения и невесело призадумался.

— Еще не имея официальной власти, мы уже выкормили в партии целую свору лизоблюдов, — посетовал он Гитлеру — Но разве к этому мы стремились? Разве фюрер-принцип предполагает поголовное угодничество? Просто черт знает что такое я сегодня наблюдал! Ни одного лица вокруг — только маски! Я все утро говорил практически сам с собой.

— А-а, не нравится? — позлорадствовал Адольф. — Теперь будешь знать, каково мне твой фюрер-принцип на себе таскать! Я ведь тоже живой. Пока.

— Все-таки нужно с этим что-то делать, — продолжал Гесс. — А то новички не поймут, куда они попали. Нужно вдохнуть свежую энергию в слово «товарищ». Я этим займусь. Сначала — через серию статей в наших газетах, потом — через конференции и съезд. Что ты так смотришь?

— Да нет, все верно. Формально ты прав. Только раба не изменить, и рабы порождают рабов.

— Я сейчас, пока ехал из редакции, пришел к выводу, — сказал Гесс, — что воспитывать нужно не с пяти лет, а с двух. Как только ребенок твердо станет на ноги и начнет говорить фразами, нужно забирать его у родителей и давать новое воспитание. Только тогда будет толк. Нужно создать такие пробные заведения для двух-пятилетних детей.

— Любопытно, — хмыкнул Адольф, — что сказала бы на этот счет твоя жена.

— Я не считаю себя рабом. И Эльзу — тоже.

— И кто покажет пример?

— Тот, кому будет приказано.

— Наконец-то ты заговорил без интеллигентских соплей, Руди, — кивнул Адольф. — Это хорошо. А то еще года три назад на подобную тему ты бы… Ладно! Не станем вспоминать. Лучше посоветуй, что мне делать с мартышкой. Мечется, ничего не слушает, то запирается, то ходит за мной по пятам… Ты как-то ладишь с нею…

— Может быть, взять ее с нами в Берлин? Тогда ты уж точно приедешь, — улыбнулся Гесс.

— А Эльза? Не начинаю ли я злоупотреблять ее великодушием?

— Даже не думай об этом. Если Гели едет с нами, нужно предупредить ее, чтобы собиралась!

— Да… Мы с тобой хорошо придумали, — покачал головой Адольф. — Но что скажет твоя жена?

Эльза сказала: «Конечно! Не бросать же ее здесь одну. Только я хочу, чтобы у тебя не оставалось сомнений: Гели дорога мне и сама по себе». — «Рад это слышать», — пожал плечами Рудольф.

Поезд Мюнхен-Лейпциг отправлялся ровно в восемь вечера.

У фюрера еще не было собственного поезда; для его переездов обычно выкупался вагон или два, в зависимости от числа сопровождающих. Зато проводы вождя НСДАП могли показаться любопытным мюнхенцам по меньшей мере встречей германским президентом королевы Великобритании. Эскорт черных «мерседесов», оцепление из затянутых в черное гиммлеровских «преторианцев», десяток чинов СА со всеми регалиями, национальный гимн, заглушающий свистки паровозов, четкие движения, отрывистые команды, рукопожатия, регламент — все выглядело так, как будто имело давние традиции.