Замок из песка

— Неприятности у тебя, — она все с тем же невозмутимым видом расстегнула клапан на кармане блузки и достала оттуда сложенный вчетверо листок. — Я не помню, из какого это журнала: из «Балета» или из «Театра», но в любом случае снимок достаточно четкий. И подпись тоже на русском языке.

Еще прежде, чем вглядеться в фотографию, я поняла, что Алексей знает, о чем идет речь. От его прежней яростной уверенности не осталось и следа. Он весь как-то сник, еще больше побледнел и вцепился побелевшими пальцами в край столешницы. Ирка смотрела на него прямо и насмешливо. На меня она почти не обращала внимания.

И все-таки я развернула вырванную страницу. А дальше было какое-то наитие, позволившее мне среагировать быстро и правильно.

— Леш, — я небрежно швырнула листок через стол, — это из «Балета» снимок. Ну тот, с конкурса в Праге!.. Ты же должен помнить: под фотографией какой-то польской девочки по ошибке подписали мою фамилию. А мой снимок оказался неудачным и вообще в подборку не вошел.

Бледность медленно сошла с лица Иволгина. — Да, помню, — он еще не совсем уверенно вступил в игру, — смеху тогда еще было в театре… А ты, Ир, наверное, в библиотеке журнал разорила, чтобы Настеньку уличить? Нехорошо это. Административным штрафом карается.

— Леша, хватит! Может, у человека и в самом деле проблемы, а ты цепляешься… Давай, Ирин, чай пить?

— Спасибо, — ответила та и скупо улыбнулась. — Как-нибудь в другой раз.

В байку о перепутанных фотографиях Лапина, возможно, и не поверила, но крыть ей было все равно нечем. Оставалось только с достоинством удалиться. И пока по лестнице грохотали ее модные сапоги на тяжелой платформе, перед моими глазами стояла фотография Насти Серебровской, получившей вторую премию за исполнение «Мазурки» из «Шопенианы»…

Иволгин так и сидел за столом, уронив лицо в ладони. Когда я вернулась на кухню, он поднял голову и потянулся за сигаретой.

— Какая же ты все-таки умница! — Пальцы его заметно дрожали. — Я уже подумал: все, влипли!.. А ты… Все-таки сильная ты баба, Анастасия! И чего ты со мной возишься? Из-за меня ведь у Лобова торчишь?

Я пожала плечами, а сама подумала: «Из-за тебя?.. Из-за тебя, конечно, тоже. Но скорее из-за Одиллии. К ней-то я шла, пожалуй, подольше, чем к тебе»…

Генеральный прогон «Лебединого озера» назначили на субботу. С утра уборщицы с особенной тщательностью скребли зал, снимали белые чехлы с задних рядов кресел. Ожидались зрители. По слухам, даже кто-то из балетных критиков. Хотя Лобов, проводя в массы политику Рыбакова, утверждал, что мы — сами по себе и ничье мнение нас не интересует.

— Из Станиславского пришли! — интимным шепотом сообщила парикмахерша Лена, закрепляющая на моих волосах венок из белоснежных лебединых перьев.

— Чернобровкина? — нервно рассмеялась я.

— Почему Чернобровкина? Это же ихняя прима вроде?

— Да нет, это я так… Не обращай внимания…

Мне вспоминался поход в Большой театр, добрая билетерша, позволившая стоять в проходе, и пронзительное желание танцевать хотя бы в кордебалете с той самой знаменитой Чернобровкиной, на спектакли которой билеты раскупаются за месяц.

Лена колдовала над моими волосами. Костюм Черного Лебедя, мерцающий тускло и загадочно, висел на плечиках. А я думала о том, что сегодня, возможно, самый важный день в моей жизни. Это уже не Жизель, все-таки немного экспериментальная, не Кончита, так мной и не станцованная. Это Одиллия — та, с которой все и началось… Мамины руки в чернике, мой детский мячик под диваном, прекрасная тетенька с черными перьями на голове, кланяющаяся с экрана телевизора, и мое немного наивное, но искреннее: «Знаешь, мам, я, наверное, тоже хотела бы танцевать в балете. Очень хотела!»…

А еще меня ужасно волновало, как справится с партией Алексей. Накануне у него сильно болела нога, и таблеток пришлось выпить чуть ли не в два раза больше обычного. Но после первого действия в гримерку заглянул Лобов и, подняв кверху оттопыренный большой палец, сообщил:

— Все просто прекрасно! Иволгин — молодец! Петракова из редакции «Балета» пока просто слезами умиления истекает. Так что давай, Настенька, не подведи!

И я выплыла на сцену под нежные переливы арфы, под пронзительное соло скрипки, льющееся из колонок. И вздрогнула, и отстранилась, и закрылась от Зигфрида рукой-крылом…

А потом было третье действие. «Черное» па-де-де. Мои откинутые назад руки — жарким отблеском искуса, соблазна и страсти. Его сильные и легкие прыжки. Мое мелкое па-де-бурре. Алый плащ Ротбарта, прикрывающий мою мокрую, вздрагивающую спину. Снова Лешкин выход. И, наконец, кульминация: тридцать два хлестких, стремительных фуэте! И единственная точка, которую нельзя потерять, которую «держишь» до последней микросекунды, пока плечо уже не разворачивает все тело назад и вправо…

Иволгин вывел меня на поклон, держа за руку. Грудь его все еще тяжело вздымалась, да и мои пальцы дрожали. Но он солнечно улыбался с профессионализмом истинного артиста. И я, приседая в глубоком реверансе, тоже изображала на своем лице улыбку. Были даже цветы. Пара букетов, конечно, от администрации. Но зато остальные от обычных зрителей. А за кулисами носилась парикмахерша Леночка и радостно восклицала:

— Ох, какой успех! Какой фурор! Прямо как в Большом театре!.. А эта-то, критикесса! Я сама слышала, как она Лобову сказала: «Одиллия — просто слов нет! Но и Одетта хороша. Арабески — просто восторг. Чистота линий потрясающая!»

Когда всеобщее волнение немного успокоилось, я зашла в комнатку, служившую гримеркой для мужчин-солистов. Алексей сидел на стуле и со странным вниманием изучал свое отражение в зеркале.

— Поздравляю! — Я аккуратно прикрыла за собой дверь и села на свободный стул. — Народ восторгается. Лобов доволен просто до посинения. Сегодня «разбора полетов», похоже, не будет, одни сплошные дифирамбы…

Он молча кивнул и передвинул на столике коробочку с гримом.

— Леш, получилось ведь все! И у меня, и у тебя получилось!.. Ну, если про аферу с Серебровской рассказывать не хочешь, может, хотя бы перестанем изображать из себя влюбленную пару? Дуэт ведь состоялся, и кому теперь какое дело, есть роман у Иволгина с северской примой или нет? Давай я съеду на другую квартиру, и продолжим танцевать просто как добрые партнеры.

— Нет! — Алексей так яростно саданул кулаком по столу, что я даже вздрогнула. — Ты слово дала, ты не можешь… Ничего не изменилось, Настя! От одного-единственного успеха ничегошеньки не изменилось! Так у всех в сознании и осталось: он ее трахает, она его за это «танцует». Ты уйдешь, и меня «уйдут». Я нужен в театре, пока нужен тебе!

Лицо его с остатками грима снова нервно кривилось, пальцы на руках без видимой причины сжимались и разжимались. Я встала, осторожно повела плечами, разминая все еще гудящие мышцы.

— Глупо это, Леша. Глупо до невозможности!

— Может, и глупо, — он обернулся и посмотрел мне в глаза. — Но это так. И менять без моего согласия ты ничего не будешь…

В воскресенье мы должны были лететь в Прагу, а во вторник в гости заявились мои девчонки — Кристинка и Юлька. Предварительно позвонили, сообщили, что разговор очень важный, но не телефонный, и попросили встретиться. Оказалось, что новый номер им дала Жанна Викторовна. Она же и сообщила с пафосом и гордостью, что ее любимица Настенька стала настоящей примой.

— Да-а, многое у тебя в жизни за это время переменилось! — задумчиво рассуждала Кристинка, сидя на моей кухне и потягивая «Мартини» из высокого бокала. — Еще бы пару месяцев не увиделись, и вовсе бы тебя не узнали. Ты другая какая-то стала: серьезная, что ли?..

Сама она осталась точно такой, как в день нашей последней встречи. Разве что крупные бриллианты в платиновых сережках теперь придавали ее голубым глазам дополнительный блеск, вспыхивая и переливаясь льдистыми гранями. А вот Юлька Десятникова собиралась уходить из театра. Правда, поведала она об этом как-то походя, опуская в бокал тонкий ломтик лимона: