Замок из песка

— Куда мы едем? — спросила я, когда Никитина толкнула тяжелую, стеклянную дверь метро.

— В Оперный, — спокойно отозвалась она.

Я прекрасно знала, что по понедельникам в театре нет не только балетных, но и оперных спектаклей, поэтому уставилась на нее с безмолвным удивлением.

— К фотографу едем. Есть там один такой рыжий дядечка, похожий на Карабаса Барабаса…

Мои глаза удивленно округлились, а Лариска, довольная произведенным эффектом, сообщила:

— Будут тебе сегодня фотки твоего драгоценного Лешеньки. Так что пляши на месте от радости!

Мимолетно подумалось, что не так давно Никитина с той же непринужденностью называла Лешеньку своим. Но все это было так незначительно по сравнению с тем, что я только что услышала.

— А что? Все было очень даже запросто, — хвасталась она, когда мы шли по заснеженной аллейке к театру. — Зашла со служебного входа, узнала, где здесь водится фотограф. Мне показали… Он даже ничего спрашивать не стал, просто поинтересовался, какого размера фотографии.

— А ты что сказала?

— Ну что я могла сказать? Огромные, чтобы на стенку повесить и молиться!

Лариска хохотала, а у меня понемногу начинали дрожать коленки. Не из-за фотографа, конечно! Просто через какие-нибудь несколько минут мне предстояло войти в святая святых — служебный вход театра. Открыть ту дверь, которую каждый день открывает Алексей, пройти, возможно, по тому коридору, который заканчивается репетиционным залом. Ступить своими замшевыми сапожками на те половицы, которых касаются легкие ножки балерин в «балетках» или пуантах. Тех половиц, по которым могла ходить и я…

Однако на деле все оказалось совсем не так романтично. Обогнув вахту, мы спустились в какой-то подвал, в котором было не только темно, но еще и жарко. Мне даже пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу шубки и развязать пестрый цветастый платок. В конце пути нас ждала толстая стальная плита, напоминающая дверь бункера. А рыжебородый фотограф, вышедший на наш стук, и в самом деле оказался похожим на Карабаса Барабаса.

— Кстати, у вас очень интересное лицо! — сказал он, коснувшись моих волос каким-то мимолетно-профессиональным жестом, и тут же полез в шкаф за готовыми фотографиями. Надо ли говорить, что неуклюжую шутку Никитиной он воспринял совершенно серьезно? Фотографии были просто огромными. Но они были! И с них на меня смотрел мой единственный, мой любимый, мой Алеша…

Новогодний подарок Лариски оказался просто бесценным. Мне достались три сцены из балетов — две из «Юноны» и «Авось» и одна из «Конька-Горбунка». Но над кроватью я повесила обычный портрет, приготовленный, видимо, для того, чтобы все-таки украсить стены Оперного. С любовью юной восторженной девицы и вниманием ученого-микробиолога я изучала каждую петельку на воротнике его светлого индийского свитера, каждую драгоценную крапинку на радужной оболочке глаз. Как восхищали меня его черные волосы, отливающие холодными светлыми бликами, и легкая, небрежная небритость над верхней губой! Конечно, ему было не двадцать пять. Скорее, ближе к тридцати. Но он казался мне самым красивым мужчиной на свете…

Как ни странно, меня угораздило с первого раза сдать три экзамена из четырех. То ли студенческий бог Халява помог, то ли запас школьных знаний, который на первом курсе еще имеет какое-то значение. И каждую свою маленькую победу я отмечала торжественно: вместо традиционных и недорогих гвоздичек покупала одну роскошную розу и преподносила Алексею. Правда, теперь он «передаривал» мои цветы партнерше, но я не обижалась. Ведь он просто не мог поступить иначе, потому что был Рыцарем, Джентльменом и вообще Мужчиной с большой буквы.

Тем неожиданнее для меня оказалось то, что произошло 13 января. Днем я наконец-то сдала инженерную графику, ночью собиралась встречать Старый Новый год с Никитиной и компанией. А вечером, купив у метро белую на этот раз розу на толстом, влажном стебле, отправилась в театр. Давали «Юнону» и «Авось». Я заранее узнала, что танцевать главную партию будет Иволгин, и просто млела в предвкушении грядущего удовольствия. А спектакль и в самом деле удался. Я неотрывно следила восхищенными глазами за Алексеем и переводила дыхание только тогда, когда он скрывался за кулисами. На сцене в такие моменты оставался либо Юродивый с толпой матросов, либо несчастная Кончита со свечой и мыслями о Резанове. А мне немедленно вспоминалась Никитина, режущая колбасу для салата «оливье», и ее напутственные слова: «Ну вот, поперлась опять! Лучше бы мне помогать осталась. Что ты там нового увидишь? Те же мужики в тапочках, та же Серебровская, тот же Иволгин». «Мужиками в тапочках» Лариска называла матросов в «балетках». Они и правда всегда были одинаковые. Насчет Насти Серебровской я бы уже могла поспорить. Ее маленькая, похожая на испуганного зверька Кончита, с голубыми незабудками в темных волосах мне очень нравилась. Да и партнершей она была просто идеальной. Во всяком случае, для Алексея. Все у них получалось чудесно и слаженно, даже ее легкая туника цвета тающей морской волны, казалось, трепетала в ритме его движений… Но что касается Леши, то он одинаковым не был никогда! И сегодня в каждом его прыжке, в каждом вращении, в каждом взлете сильных красивых рук чувствовался особый нервный надрыв.

Мне пришлось переждать двух благообразных бабушек с жидкими букетиками хризантем, прежде чем выйти на сцену. Нам с Алексеем никто не должен был мешать. Провожаемая привычным уже веселым шушуканьем Матросов и Монахинь, я подошла к нему и протянула свою розу. Но вместо обычного «спасибо вам» он только кивнул, а когда я развернулась, чтобы спуститься обратно в зал, проговорил что-то быстро и невнятно. Он сказал что-то, предназначающееся только мне! Конечно, я была далека от мысли, что Иволгин, например, назначает мне свидание, но все же обернулась со счастливой и ожидающей улыбкой на губах.

— Что, простите? Я не расслышала.

— Неужели вы не понимаете, что это уже смешно? — повторил он тихо и внятно. Желваки на его щеках тяжело перекатились под кожей. — Не надо мне больше ваших цветов, оставьте меня в покое!

Видимо, я так и застыла с этой дурацкой улыбочкой на губах, потому что ему пришлось нервно добавить:

— Все! Идите!

Тогда мне было безразлично, слышали ли эту отповедь Монахини с Матросами, слышала ли ее Серебровская. Передвигаясь, как зомби, я добралась до своего места в первом ряду, потом до входа в метро, потом до дверей общаги. А дома ничком упала на кровать, закрывшись с головой одеялом. Никитина пробовала спрашивать, что же со мной такое. Предлагала водочку, сигаретку, валерианку — все подряд. Мне не хотелось отвечать на ее вопросы, не хотелось говорить, не хотелось дышать. С огромной фотографии на мое вздрагивающее тело холодно и безразлично смотрел Алексей.

Ларискины гости, в том числе и Сашенька Ледовской, пришли в половине одиннадцатого. Никого, естественно, не привел в восторг вид съежившегося на кровати существа.

— Может, мы не вовремя? — осведомился кто-то из ребят. — У Насти случилось что-то, да?

— Не знаю, — неохотно процедила Никитина. Ее тоже тяготил мой траур.

Потом вяло позвенели тарелки, в гробовой тишине салютовала бутылка шампанского. Кто-то нервно и торопливо пощелкал кнопками магнитофона — веселья не получалось. Я уже подумывала, что мне самой нужно встать и выйти, когда раздался голос Ледовского:

— Наверное, мы и в самом деле пойдем. Может, Насте отдохнуть надо?

Вот этого Лариска вынести не могла. Плюхнувшись рядом, она сдернула с моей головы одеяло и жарко зашептала в самое ухо:

— Настенька, миленькая, пожалуйста! Я не знаю, что там у тебя случилось, но мы придумаем выход. Обязательно!.. А сейчас, пожалуйста, ради меня! Ну, Настенька!..

Я тяжело завозилась, усаживаясь в постели, а Никитина обернулась к гостям с лицом иллюзиониста, только что успешно проделавшего сложный фокус. Не хватало только сказать: «А-ап!» Лариску было жалко. Поэтому мне пришлось усесться вместе со всеми за стол, взять бокал и выпить шампанского. Вокруг произносились какие-то тосты, народ вспоминал «зверства» преподавателей на сессии. За каждого из «извергов» полагалось налить. Ребята были с разных курсов, поэтому «извергов» набралось довольно много. За шампанским пошла водка, противная, горькая, обжигающая горло. И очнулась я только тогда, когда почувствовала чье-то ласковое прикосновение к своей руке.