Страница 62 из 83
— Сейчас это изменилось, — стыдливо перебила я его — он цитировал мои собственные ребяческие слова, какими я когда-то описывала свою ненависть к письму. — Это далось мне тяжело, это правда, я с этим не спорю, но я себя преодолела.
— В самом деле? — досадная улыбка снова появилась на его лице. — Значит, вы полностью отринули свои вересковые привычки? Вы ненавидите лазанье по деревьям и больше не понимаете, как вы могли когда-то бегать по воде?
— О нет, я совсем ещё не так образована! — против воли вырвалось у меня. — Я даже не могу себе представить, что когда-нибудь придёт время, когда я без тоски смогу слышать шелест деревьев и плеск воды — но я научусь обуздывать свою тоску, так же как я, сжавши зубы, — я показала на бумагу, — преодолела своё неприятие.
Он отвернулся и поглядел на штору — словно хотел посчитать на ней нитки. Затем он взял маленький пакетик и протянул мне. На нём красивым почерком стояло: «Rosa Damascena».
— Представьте себе, что вы должны будете написать это четыре сотни раз, — с нажимом сказал он.
— Хорошо, вы увидите, что я смогу!.. Это название цветка, и если я слово «Rosa» должна буду написать тысячу раз, я буду представлять себе её прекрасный аромат — розовый цветок для меня подобен чуду, я всегда считала его королевским дворцом для бабочек — это тоже одно из моих «вересковых» представлений — теперьвы доверите мне работу?
Он молчал, и мне вдруг пришло в голову, что он так подробно описывал мне все эти сложности, потому что не хотел прямо говорить мне, что он не может использовать мою писанину. Глубоко униженная, я подумала о Луизе, дочери учителя — она всё ещё была здесь, и её неутомимые, ловкие руки вызывали всеобщее восхищение; во всяком случае, она делала своё дело несравненно лучше меня, и с моей стороны было самонадеянным попытаться стать с ней на одну доску. Ах, как я горько пожалела, что пришла сюда!.. С внезапным приступом прежней строптивости я взяла листок со своими каракулями и сунула его в карман.
— Я чувствую, что была нескромной, что была слишком высокого мнения о моих достижениях, — сказала я, задыхаясь. — Сейчас, когда я вижу этот красивый, грациозный почерк, — я показала на пакетик, — сейчас мне очень стыдно…
Я быстро шагнула к двери, но он уже стоял передо мной.
— Не уходите от меня, — сказал он самым мягким тоном. — Я веду себя глупо! Вы даёте мне первое доказательство вашего едва зародившегося доверия, а я вам возражаю. — Но я не могу согласиться, чтобы вы подвергали себя пытке, которая противна вашей натуре — вы сами сказали, что чисто механическую работу вы выполняете, крепко сжав зубы… И я не хочу, чтобы ваша чистая рука, которая до сих пор едва касалась денег с их липким проклятием, трудилась за гроши — семнадцатилетнее чудо, которое никогда не видело денег, — вы думаете, что тогда это мгновение ускользнуло от меня, как, к примеру, новое место, чужедальняя одежда или что-то в этом роде?.. Я с самого начала объяснял вам, что дикий, буйно разросшийся элемент вашей натуры должен быть поставлен в рамки — невоспитанность в моих глазах портит женственность, даже если многие при этом восхищаются дикой грацией, — но ваша индивидуальность не должна пострадать.
— Ну, рамки я обрету тем, что буду серьёзно и напряжённо работать, — возразила я упрямо. — Я знаю, что другие ищут в работе успокоения — вы сами работаете с утра до ночи и от своего окружения требуете того же.
Он улыбнулся.
— Я по праву требую от каждого сотрудника серьёзного трудолюбия в профессии… Но вы же не думаете, что я такой ревностный работник, что я всех стригу под одну гребёнку?.. Тому, кто грубой пилой срезает с дерева лишние ветви, я позволяю работать по своему разумению; но я могу сильно отругать его, если он своими заскорузлыми пальцами тронет нежный цветок и сотрёт с лепестка непорочный бархат… Мне бы хотелось видеть своенравное движение маленькой кудрявой головки более мягким, но это должно быть достигнуто через духовное развитие, а не посредством парализующего ярма механического труда…
Я была на грани того, чтобы потерять единственную возможность получить работу — мне никак не удавалось вернуться к деловому тону, который безнадёжно покинул и его самого… Всё, что он говорил, звучало так глухо и сдержанно, как будто он чувствовал, что любое повышение голоса может разжечь пожар из внутреннего пламени и вызвать в нём резкость… Было ли сказано какое-нибудь слово, которое разбередило в нём воспоминание о неверной женщине?.. Побуждаемая непонятно острой болью и сочувствием к когда-то так глубоко оскорблённому, я прибегла к единственному средству, которое у меня оставалось, — к просьбе. Я уговаривала и просила мягким голосом, от которого сама пришла в ужас. И его лицо словно осветилось лучом солнца.
— Ну что ж, пусть будет так, как вы хотите! — неуверенно сказал он после короткого раздумья. — Теперь я понимаю, почему даже строгая, суровая фрау Илзе так мало могла добиться от вересковой принцессы!.. Нет, нет, мы ещё не закончили! — воскликнул он, когда я после нескольких благодарственных слов собиралась покинуть комнату. — Будет только справедливо, если теперь и я кое-то для себя попрошу, не так ли?.. Не бойтесь, вам не придётся пожимать мне руку. — Как обжигающе-горько это для меня прозвучало! — Я хочу всего лишь попросить вас откровенно ответить на один вопрос.
Я вернулась и посмотрела на него.
— Я не ошибся — это ваш голос окликнул меня, когда я в ночь несчастья вернулся из долины Доротеи?
Я почувствовала, как моё лицо заливает краска, но без колебаний ответила:
— Да, это была я — я боялась… — и я замолчала, поскольку дверь открылась и вошёл старый Эрдман… С выражением глубочайшей досады господин Клаудиус указал ему на пачку писем, которые надо было отнести на почту. У Эрдмана в руках уже было одно письмо; он положил его на стол и стал засовывать деловую корреспонденцию в сумку.
— От фройляйн Шарлотты, — пояснил он, заметив, что его господин с неприятным удивлением разглядывает печать на письме.
— Отнесёте его на почту завтра утром, Эрдман, — коротко сказал господин Клаудиус и забрал письмо себе.
За это время я добралась до двери, и прежде чем он смог ещё раз окликнуть меня, я с лихорадочно бьющимся сердцем выскочила в коридор. Я перевела дыхание — сварливый старик появился как раз вовремя; ещё немного, я и бы призналась господину Клаудиусу, что в тот вечер сильно переживала за него… Как это получилось? Я совершенно потеряла почву под ногами… Старый господин с синими очками — это первое представление развеялось как дым, и изо всего, что произвело на меня впечатление при вступлении в новый мир, ничто не могло сравниться с импонирующей личностью «мелочного торговца».
27
Я побежала по лестнице в салон. Это были три большие, светлые комнаты, включая Шарлоттину. Двери между ними всегда стояли открытыми, и господин Клаудиус имел обыкновение, ведя беседу, прогуливаться туда-сюда по всем трём залам. Круг людей, собиравшихся здесь за чайным столом, был довольно узок. Периодически приходили пожилые господа, именуемые уважаемыми людьми, и друзья прежних лет. Мой отец — и, само собой разумеется, его «маргаритка», — а также юный Хелльдорф были постоянными гостями; приходила и Луиза, молодая сирота и молчаливая вышивальщица. Бухгалтер, напротив, попросил раз и навсегда освободить его от участия в чаепитиях — он-де стареет и боится ходить через сад холодными, туманными вечерами; в действительности же он откровенно сказал, что физиономия Клаудиусовского дома стала настолько сомнительной, что он «умывает руки» и не хочет участвовать в том, в чём сегодняшнему владельцу фирмы придётся когда-нибудь дать отчёт своим предкам.
Сегодня гости ещё не появились. Это был холодный ноябрьский вечер; тонкие струи дождя, превращавшегося у самой земли в облачка тумана, переплетались с первыми снежинками, а в переулках хозяйничал резкий, порывистый ветер. В салоне фройляйн Флиднер хлопотала у чайного стола. Пожилая дама была взволнована — фарфоровые чашки и блюдца дребезжали под её руками и никак не хотели становиться на места… Шарлотта наблюдала за ней со злобной улыбкой. Она расположилась в углу дивана, погружённая в блестящие зелёные волны рюшей и буфов шёлкового платья. Её импозантная красота не могла не привлечь к себе внимание — роскошные формы уютно разлеглись на тёплых, пышных подушках; но я невольно поёжилась, представив себе контраст между ноябрьской непогодой и обнажёнными плечами Шарлотты, прикрытыми лишь тонким кружевом.