Саракш: Кольцо ненависти

— Скажите, Рудольф, а зачем вообще мы явились сюда?

— Есть причины, — буркнул Странник.

Глава 6

ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ

Рейсовый «призрак», доставивший Максима, материализовался в одном из внутренних ангаров орбитальной платформы. До завершающего прыжка малой Д-капсулы оставалось чуть менее часа. И Максим просто смотрел на белый диск Саракша, занимавший почти всю переднюю обзорную полусферу.

Киберпилот запрограммирован с учетом границ опасной зоны, подумал Мак, и в этот раз, надеюсь, меня не встретят зенитные ракеты, все еще таящиеся под опаленными атомным огнем и изувеченными радиацией деревьями железного леса и все еще готовые выполнить свое смертоносное предназначение. «Метеоритной атаки в атмосфере» не будет, а будет мягкая посадка в заданном районе, где меня уже ждут, короткий перелет в столицу на вертолете, присланном Странником, и — здравствуй, Саракш, давно не виделись.

Да, давно. Год — это срок, и немалый, особенно если у тебя за плечами всего-то чуть больше двадцати прожитых лет (даже если дни, проведенные на Саракше, считать один за два, а то и за три). Но этот год прошел, и теперь он, Максим Каммерер, возвращается домой. Домой? Странно звучит… Мой дом — Земля, или все-таки… Саракш? Вспомнит ли меня Рада…

…На Землю Максим отправился по приказу Сикорски. Вскоре после разгрома островного десанта Рудольф жестко и без обиняков заявил: «Собирайся на Землю, Мак, — и добавил, заметив, что Максим хочет что-то сказать. — Никакие возражения не принимаются. Ты давно уже не вольный стрелок ГСП, Каммерер, ты теперь по роду работы сотрудник Галактической безопасности, так что будь любезен выполнять все мои распоряжения. А Саракш от тебя не убежит: ты вернешься. Я наблюдал за тобой все эти месяцы и пришел к выводу, что тебе необходима хотя бы базовая прогрессорская подготовка, а то ты и впрямь устроишь здесь что-нибудь вроде Барканской резни. Неподготовленность, Максим, — тон голоса Странника неуловимо смягчился, — штука страшная, последствия могут быть очень тяжелыми и для тебя самого, и для других. Пройдешь ускоренные курсы — это займет год, не более, — и вернешься обратно во всеоружии. Так нужно, Максим. Вопросы?»

Вопросов у Мака не было. Точнее, был у него один вопрос — можно ли ему взять с собой на Землю Раду? — но что-то его остановило. Максим не стал его задавать. С Радой отношения были несколько неясными после пандейской истории, и он это чувствовал. Но ему хватило слов Рады — «Я буду ждать тебя» — и ее прощальной улыбки.

Год на Земле пролетел для Максима быстро. Он учился агрессивно, словно искал в науках ответы на какие-то свои вопросы.

Впрочем, вся их группа в двадцать два человека, все юноши и девушки, учились в темпе и упорстве Максима.

И еще Мак поймал себя на том, что родная планета, где он родился и вырос, словно отдалилась от него, не стала чужой, скорее — непривычной. Саракш обжег Каммерера, сильно обжег, и теперь Максим чувствовал себя неуютно в благополучном мире Земли, где никто не носил оружия и смерть не приходила в каждый дом. «Синдром войны, — объяснил ему преподаватель психотренинга, с которым Мак осторожно поделился своими ощущениями. — Во все времена солдаты, вернувшиеся из районов вооруженных конфликтов, — например, во время войны на Окраинах, — чувствовали себя примерно так же. Это пройдет — со временем».

Не верить специалисту Максим оснований не имел, но пока что ощущение некоей чужеродности оставалось, и ему вдруг захотелось поскорее вернуться на Саракш, где он был, как это ни парадоксально звучит, своим.

Это желание обострилось у него после краткой встречи с Дженни, его первой и еще полудетской любовью. Девушка ему обрадовалась, но разговор у них не получился: на все ее вопросы Максим отвечал односложно, как будто каждое слово давалось ему с большим трудом, а рассказ Дженни о себе самой прошел мимо его сознания — он так и не запомнил, где и кем она работает, и кто ее спутник жизни, и есть ли таковой вообще. Они расстались недовольные друг другом, твердо зная, что больше уже не встретятся — зачем?

И мать, первое время радостно хлопотавшая вокруг сына, вернувшегося целым и невредимым из далекою далека, вскоре почувствовала его настрой. «Опаленный ты какой-то, Максик», — обронила она, спустя несколько месяцев. И осеклась: уж очень не вязалось это детское имя с обликом парня, глаза которого видели огонь, кровь и смерть. И с тех пор оставила попытки познакомить его с какой-нибудь хорошей девушкой: поняла, что это лекарство не поможет.

А Максим вспоминал Раду. Она снилась ему во сне, и он считал дни, оставшиеся до возвращения на Саракш. Но однажды ему приснилась Итана, и Максим проснулся в поту, сдерживая бешено бьющееся сердце, и долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к шороху листвы за окнами и пытаясь сообразить, где он. Так и не разобравшись, он заставил себя заснуть (следующий день, как и все другие дни на курсах, обещал быть насыщенным напряженной учебой), облегчив душу привычным «массаракш».

Год прошел. «Вы словно офицер ускоренного выпуска военного времени, — пошутил руководитель курсов после выпускных экзаменов. — Были когда-то такие, во время больших войн». Во время войн, подумал Каммерер, а разве сейчас у нас война? Но вслух он не сказал ничего, кроме традиционных слов благодарности учителям за полученные знания.

…Белый диск Саракша поглотил все, не оставив и следа от первозданной черноты открытого космоса. «Здравствуй, обитаемый остров, — прошептал Максим, вглядываясь в густой облачный покров планетарной атмосферы, непроницаемой для солнечного света. — Я вернулся…»

— Два года, — Сикорски посмотрел в окно, где над кронами деревьев, казавшимися в сумерках застывшими темными волнами, причудливыми созвездиями горели огни столицы. — Два года, — повторил он.

Да, два года, подумал Максим, два года прошло с тех пор, как я, Максим Каммерер, разорвал сердце дракона: взорвал Центр, откуда излучение через башни транслировалось на всю страну. Сердце дракона… Красивая метафора — ее придумал Вепрь, и Маку Симу образца двухлетней давности нравилась эта метафора. Вот только за эти два года произошло слишком много всякого разного, и наивного драконоборца Мака Сима больше нет. Сердца дракона тоже нет, но капли драконьей крови, разбрызганные взрывом термической бомбы по всей бывшей стране Неизвестных Отцов, проросли ядовитыми цветами. Надо же, мысленно усмехнулся он, у меня прорезалась склонность к поэтике: «на брызгах ядовитой крови взошли дурманные цветы». Может, податься мне в литераторы, если уж прогрессор из меня никакой? Нет, не то чтобы совсем никакой — кое-чему меня научили, а кое до чего я и сам дошел, — но… Я полагал, что через два года вся страна изменится неузнаваемо и что нам останется только подправлять процесс, идущий в нужном направлении, а получилось… Процесс-то идет, только что это за процесс, и в каком он идет направлении?

Он тоже посмотрел в окно. Вечерняя столица переливалась морем огней — вывески ночных клубов, роскошных ресторанов и магазинов и реклама, реклама, реклама. Бегущие строки, танцующие строки, строки, извивающиеся червяками, — они залили улицы столицы, когда-то темные и унылые, потоками света; они выгнали дымную тьму с улиц и площадей и загнали ее… Куда? И Максиму вдруг показалось, что темнота, жившая на улицах, спряталась туда, где ее никто и никогда не будет искать — в души людей, суетившихся в ярком свете рекламных панно и подстегиваемых неуемной жаждой удовольствий: удовольствий здесь и сейчас, нам, а не грядущим поколениям, удовольствий острых и терпких, соленых и сладких, на любой вкус. И на любой кошелек — а как же иначе?

Да, что ни говори, жить — если под этим словом понимать простейший комплекс «есть, спать, развлекаться» — стало легче. В столице, да и в других городах, полно всяких лавочек, кафе, магазинов, развлекательных центров; общественные автобусы вытеснены множеством элегантных машин, сходящих с конвейеров военных заводов вместо танков; строятся новые дома, и люди одеваются ярче, и зарабатывать они стали больше, и есть им, на что потратить заработанные деньги — поток туристов в Пандею вырос в несколько раз. Однако за всем этим внешним великолепием, сконцентрированным к тому же по большей части только в столице, происходит что-то не совсем понятное (во всяком случае, ему, Максиму), и эта непонятность тревожит.