Страница 30 из 49
Об этих мыслях адмирала не знал никто, и никто не смог бы поставить ему в вину то, что он не нарушил принятый план и не сократил количество ракет, предназначенных для нанесения решающего удара, однако сам адмирал знал: да, он допустил ошибку и должен за нее ответить. Каста воинов Благословенных Островов с самого раннего детства воспитывала своих сыновей в древних традициях — ей не нужны были никакие башни-излучатели, чтобы вырастить из них беспощадных бойцов, безоговорочно следовавших принципам чести, при утрате которой сама жизнь уже не имеет смысла. Кодекс истинных воинов-айкров был непонятен обитателям материка — они считали островитян тупоголовыми кровожадными дикарями, не доросшими до общесаракшианских ценностей.
Над мостиком субмарины с протяжным жалобным криком пронеслась ширококрылая белая птица, вестник Владыки Глубин. Адмирал Хоронити проводил ее взглядом, посмотрел на тускнеющее небо, вынул из ножен кортик, проверил пальцем остроту его лезвия и без всяких колебаний, одним рассчитанным движением перерезал себе горло.
Берег был замусорен, а вернее сказать, загажен. На пляже, где отдохнуло множество людей, всегда остается какой-то бытовой мусор, даже если люди эти очень аккуратны и не раскидывают где попало разные упаковки, обертки и прочую мелочь. А если по этому берегу прошлись тысячи людей, нимало не озабоченных чистотой и порядком и явившихся сюда не для отдыха, а совсем с другими намерениями, для осуществления которых они прихватили с собой массу смертоносных приспособлений, картина получается и вовсе неприглядная. И запах — смрад нечистого места, где убивали и умирали; запах смерти, злой и бессмысленной.
Там и сям, на плоской поверхности пляжа виднелись бесформенные кучи. Из чего они состоят, Максиму не очень хотелось рассматривать — то ли одежда, то ли изуродованные трупы, то ли еще какая-нибудь гадость, — ему с лихвой хватило того, что он увидел в городе. Медузами колыхались на волнах серые кепи; в полосе прибоя вяло шевелилась десантная шлюпка — выползала, шурша днищем по гальке, и снова сползала с берега с отступающей волной, словно диковинный морской зверь, силящийся выбраться на сушу. Другая шлюпка, перевернутая, высовывала из воды покатое тускло-блестящее днище, украшенное сквозной пробоиной с рваными краями. Потом Максим заметил оторванную ногу в шнурованном сапоге, торчавшую из песка, и отвернулся.
Горизонт был чист. Белые субмарины, вышедшие из-под лучевого удара, давно скрылись в глубине и отошли на безопасное расстояние, только метрах в ста от берега торчала из-под воды одинокая рубка, на которую волны уже забросили бурые пряди водорослей.
А по всему берегу сидели люди — тысячи людей, одетых в серую форму десантников Островной Империи. Пленные, десятки тысяч пленных — они сидели, опустив головы, под дулами автоматов легионеров и ополченцев, оцепивших всю эту толпу, и под прицелами танковых орудий и пулеметов — железная шеренга «драконов» тянулась вдоль всего берега насколько хватало глаз. Излучателей среди них видно не было: наверное, подумал Максим, предусмотрительный Странник уже отвел эти драгоценные машины от береговой черты, а то еще прилетит с океана островная ракета с не самой приятной начинкой.
Максим смотрел на пленных айкров с двойственным чувством. Они вроде бы были похожи на людей — внешне похожи, — но перед его глазами еще стояли картины увиденного в городе: разрушенные дома, трупы, растертые по асфальту гусеницами танков-амфибий, и другие трупы — трупы тех, кого эти островитяне убили уже не в бою, а после боя, спокойно и хладнокровно, с фантазией. Особенно поразила Максима легковая автомашина, сожженная вместе с находившимися в ней людьми — судя по всему, их туда запихивали специально, утаптывая и утрамбовывая. Сколько всего людей погибло в этой огромной консервной банке, залитой напалмом, сказать было трудно — весь салон был забит спекшейся черной массой, из которой через выбитые окна машины торчали облизанные огнем скрюченные руки и ноги, глянцевито поблескивающие на солнце. Максим почувствовал тошноту, а Сикорски только сумрачно взглянул на эту чудовищную братскую могилу и зашагал дальше, хрустя битым стеклом, усыпавшим мостовые несчастного города-порта. Да разве это люди, подумал тогда Максим, это звери, нет, они хуже зверей…
И сейчас, глядя на пленных, Максим ощущал ауру тяжелой ненависти, излучаемую их скопищем. У айкров вырвали из рук оружие и лишили их возможности убивать, но они не были сломлены: островитяне ждали минуты, когда можно будет снова сцепиться с извечными врагами. С такой упорной ненавистью Максим еще никогда не сталкивался, и даже не подозревал, что такая вообще может существовать, но теперь он был уверен, что вековая ненависть айкров к жителям материка умрет только вместе с островитянами или с последним уроженцем континента. Страшная штука, массаракш…
Но больше всего Максим боялся простого вопроса шефа: «Ну, что скажешь, герой? Дрался ты, конечно, молодцом, но…». Да, если бы Каммерер не взорвал Центр, ничего бы этого не было — ни сожженного города, ни изуродованных трупов, ни десятков тысяч убитых с обеих сторон. Флот вторжения попал бы под депрессионное излучение, только войдя в сферу действия башен — вон одна из них, легка на помине, торчит немым укором, — и на этом все было бы кончено. И не было бы этих пленных, с которыми надо что-то делать — не будут же они вечно сидеть на этом запакощенном берегу. Простое решение — не всегда самое лучшее, так, кажется?
Максим был благодарен Сикорски за его молчание, но это молчание уже становилось тягостным, и тогда он не выдержал.
— Что делать с пленными, Рудольф?
— О позитивной реморализации уже не думаешь? — Странник искоса посмотрел на него.
— Я не знаю, — честно признался Максим. — Отправить их всех домой? Но нам не на чем их везти через океан? Оставлять их здесь, в стране? Но стоит убрать надзор и…
— Что ты предлагаешь? — перебил его Странник. — Конструктивного?
Максим тяжело молчал, глядя на поле боя.
Похоже, Странник догадался, о чем думал Максим. Глаза Сикорски вспыхнули — таким взбешенным Максим его еще не видел.
— Понравилось убивать, мальчик? Вошел во вкус? — Странник побагровел до кончиков хрящеватых ушей. — Быстро же ты… повзрослел. Или поглупел. Так давай бери пулемет и стреляй, только не забудь подсчитать, сколько тебе понадобится времени и патронов, чтобы убить сто тысяч человек! Или забирайся в танк, — Рудольф махнул рукой в сторону пятнистых «драконов», торчавших на гребне берега, — и дави их всех, наматывай на гусеницы! А потом — построй бомбардировщики, садись за штурвал какого-нибудь «Горного орла» или «Ангела смерти» и веди их к островам, сбрасывай атомные бомбы на города айкров. А что? Заразу выжжем под корень, вместе с женщинами и детьми, — чего не сделаешь ради светлого будущего этой несчастной планеты! Почувствовал себя сверхчеловеком или, может быть, богом, а?
— Не надо, Странник, — мрачно сказал Максим. — Никто никого не будет убивать. Не было дурных мыслей. Просто хороших не осталось…
На Максима навалился стыд пополам с досадой на дурацкую манеру Сикорски делать из него мальчика для битья.
— Всех в лагеря! — гаркнул Странник. — На Голубую Змею, в знакомые тебе края! В бараках там теперь места много, на волне революционной эйфории выпустили всех воспитуемых — и политических, и уголовную шушеру, которая резвится сейчас по всем городам страны, — так что наши морские воины поселятся с комфортом. И пусть очищают леса от всей той пакости, что не дочистил ты со товарищи из подполья, хоть какой-то толк будет. А чтобы не бузили, будем держать их под излучением — да, да, ты не ослышался: под излучением. Или ты считаешь, что гуманнее будет перестрелять их всех прямо тут, и в лучших традициях островных варваров сложить из их голов величественную пирамиду в память нашей славной победы?
— В лагеря, — угрюмо сказал. Максим.
А потом он посмотрел в небо — в причудливо выгнутое небо Саракша — и очень тихо произнес.