Страница 251 из 295
— Куда ты? — спросила она сквозь сон, и он поспешил поймать ее руку, прикоснуться к ней губами успокаивающе.
— Надо ехать, — честно сказал он. — Ведь до того, как задуманное ночью стало явью, надо кое-что уладить.
— А! — улыбнулась Марина, закрывая глаза. — Бумаги выправить…
— Можно сказать и так, — согласился он, протянув руку и коснувшись ее волос, таких мягких, таких воздушных. Она выглядела ныне утром такой безмятежно счастливой, так улыбалась во сне, что у него заныло сердце. Он присел у ее постели на корточки, взял ее руку в свою ладонь и долго гладил, не в силах уйти из этой комнаты, от этой женщины, которой жило его сердце.
— Я люблю тебя, мой ангел, — прошептал он ей прямо в губы, когда коснулся их легким поцелуем, и быстро, не оглядываясь покинул спальню жены, а после того, как привел себя в порядок и навестил дочь и сестру, и особняк.
Марина же поднялась только к полудню, когда за окном ударили колокола на ближайшей церкви к дому Ворониных. Она позвонила Тане, чтобы та помогла ей с утренним туалетом, а после спустилась к завтраку в малую столовую. Почти все окна в доме были распахнуты настежь, чтобы впустить ту свежесть, что пролилась на землю с ночным дождем. Вместе с ней дом наполнялся щебетанием птичек, что сидели на ветвях в саду и радостным пением благословляли этот солнечный день, а также наполняли душу Марины какой-то безмерной благостью.
Почта, что разобрала Марина после завтрака, тоже принесла хорошие вести. Письмо из Ольховки, добравшись в Петербург через сотни верст, рассказало словами Анны Степановны, что папенька Марины пошел на поправку, уже вполне самостоятелен — и пищу принимает, и ходит с трудом, но сам уже, без помощи слуги. Правда, писать пока он не в состоянии, плохо сгибаются пальцы, но шлет дочери свое родительское благословение и теплое объятие.
Переезд в Ольховку пошел на пользу и Софи. Она встретила на губернском балу одного шляхтича из Варшавской губернии и прониклась к нему теплыми чувствами, равно как и он к ней, судя по частоте его визитов в Ольховку. Знатная фамилия Польши, скромное, но все же состояние и свой замок («notamment château, jugez de ma surprise! [532]»), потому Анна Степановна с радостью готова дать свое благословение этому браку.
А вот младшая Оленька не так радует мать. Несколько лет до дебютного возраста, а она твердо заявляет матери, что хочет стать доктором («Dieu m'en garde! [533]»), а не матерью и женой. Разве сие возможно, чтобы женщина занялась мужским делом? Совсем забила голову этими книгами. А ведь Анна Степановна всегда знала, что от этих книг одни неприятности, и вот каков результат!
Далее в письме шли одни возмущения поведением младшей из сестер Ольховских, напоминания о дебюте следующей сестры Ксении, что должно быть через два года, плохо скрытые намеки на денежную помощь родственникам любящим зятем. Марина с улыбкой отложила письмо в сторону, перечитав его дважды, настолько порадовала ее весточка из далекого родного прошлого. Она словно воочию увидела Ольховку с ее яблоневым садом позади старого деревянного усадебного дома, папеньку с трубкой у камина в единственной гостиной, маменьку и сестру с рукоделием рядом, а Оленьку за книгой где-нибудь в укромном уголке. Как же она соскучилась по своим родным! Быть может, по дороге в Европу Анатоль разрешит завернуть в этот скромный уголок ее прошлого, чтобы повидаться?
Где-то вдруг с шумом захлопнулось окно, за ним следующее. Марина вздрогнула от неожиданности этого резкого звука так неожиданно вырвавшего ее из приятных мыслей. Она перевела взгляд за окно кабинета и заметила, как нежданно переменилась погода. Ветви деревьев в саду чуть ли не окно бились под порывами ветра, что гнул их со страшной силой. Гроза что ли снова надвигается?
Марина слышала, как бегают лакеи, закрывая распахнутые утром окна, чтобы уберечь дорогое стекло, ведь где-то внутри дома уже послышался звук удара оконной створки о стену, а затем звон разбившегося стекла. На счастье, это на счастье, убеждала себя Марина, пытаясь собраться с мыслями, чтобы взяться за почту, которую не разбирала уже несколько дней.
Почерк следующего письма оказался ей незнаком, такой аккуратный, с тщательно выписанными буковками, и оттого сердце Марины вдруг сжалось в каком-то предчувствии. Она быстро взглянула на адресата и похолодела. Княгиня Загорская Варвара Васильевна. Что нужно ей от Марины? Неужто вдруг решила отношения наладить, как меж женами приятелей? Нет, Марине вовсе не нужно этого. Она никогда не станет приятельницей той, что каждую ночь делит постель с тем, кто еще недавно принадлежал Марине. Никогда не будет меж ними приязни!
Но Марина не успела вскрыть письмо. Пока она раздумывала, пока решалась на этот шаг, в дверь кабинета стукнули, и лакей, появившийся на пороге, сообщил, что молодая барышня к себе просят барыню придти. И Марина с легким сердцем отложила это тревожащее ее письмо, направилась к золовке в спальню, радуясь, что та пришла в себя, а значит, нервная горячка отступила, не стала долго мучить ее, как когда-то едва не убила саму Марину.
Катиш была так бледна, что по цвету равнялась с подушками, на которых покоилась ее голова. Она встретила Марину встревожено, протянула к ней руки, восклицая:
— Ах, успокойте меня! Где мой брат? Где Анатоль? Он не в доме, я знаю это!
— Моя дорогая, не волнуйтесь, — поспешила взять ее за ладони Марина, присаживаясь на край ее постели. — Анатоль отбыл по делам. Мы нынче ночью решились на путешествие в Европу, вот он и уехал выправить бумаги.
— Слава Богу! — быстро перекрестилась Катиш, а после вдруг отчаянно заплакала, хватаясь за руки невестки, как за опору в ее горе и боли, что сейчас терзали ее сердце. — Ах, Марина Александровна! Я так виновата! Перед вами, перед братом! Мне нет прощения…
— Ну, что вы, все образуется, — ласково проговорила Марина, гладя эту бледную плачущую девочку по волосам. — Мы все решим. Вам нет нужды беспокоиться о своем будущем, мы не оставим вас в вашем положении.
— В моем положении? — переспросила Катиш. — Нет, я не в тягости, Марина Александровна, я знаю это доподлинно. Я ведь думала, что от поцелуев возможно… возможно… Но вчера мне открыли глаза на истинное положение вещей, — она отстранилась от невестки, взглянула той в глаза. — Я знаю, вы будете ненавидеть меня, но я не могла иначе. Я так любила его! Так любила! Он казался мне таким… таким… beau comme un dieu [534], умен, успешен, так красиво говорит, так поет… Разве я могла устоять? Он был моим кумиром! Моим божеством! Я была готова на все, лишь быть с ним всегда, стать его супругой. Но вчера… вчера… Les dieux s'en vont [535], и давеча рухнул мой!
Это было сказано с таким неприкрытым горем в голосе, что сердце Марины дрогнуло в сочувствии к этой боли разочарования в том, кого недавно Катиш боготворила.
— Я так хотела быть с ним. А Анатоль… он запретил даже думать об этом. Ну что с того, что Николя небогат и незнатен, что с того, что нет титула? А я? Разве я виновата, что я дочь графа? К чему мне это, когда я не могу быть счастлива с тем, кого люблю? А потом вы увезли меня в Нижний. А он перестал писать. Ни одного письма за эти месяцы! И я поняла, что потеряю его, если не сделаю что-нибудь. Я пошла к нему на квартиру, едва мы прибыли в Петербург, ведь он не ответил на мои письма. Я думала, что у него нет возможности писать ко мне более. А он сказал, что нам надо прекратить наше знакомство, раз мы не можем быть вместе, раз нам не суждено любить друг друга открыто. Прекратить! Я долго думала, как обойти это нелепое решение, как подтолкнуть его на то, чтобы он увез меня. И написала, что расскажу брату, что была у Николя на квартире, ежели он оставит меня.
Катиш снова разрыдалась да так сильно, что Марине пришлось дать ей успокоительного, чтобы хотя бы немного привести ее в чувство и снизить тот накал эмоций, что бурлил в девушке сейчас. Она хотела оставить золовку, чтобы та отдохнула, но она не дала ей этого сделать, ухватившись за подол платья невестки.
532
именно замок, вообрази себе мое удивление! (фр.)
533
Избави Бог! (фр.)
534
красив, как бог (фр.)
535
Кумиры рушатся (фр.)