В тебе моя жизнь...

— Прости меня, — Марина виновато потупила голову, почувствовав, как слезы навернулись на глаза. — Просто эти дни… Они сделали меня такой подозрительной… И мне просто спокойнее, когда ты рядом, в доме. У меня на виду. Когда я знаю, что с тобой ничего дурного не произойдет.

Анатоль вдруг сорвался с места, приблизился к ней и крепко обнял, прижавшись подбородком к ее светловолосой макушке. Эти слова нежданно тронули его до глубины души, даже руки задрожали мелкой дрожью от волнения.

— О, мой ангел! Как бы я хотел, чтобы любовь к тебе победила всех демонов, терзающих ныне мою несчастную душу! — глухо прошептал он. — Быть может, если бы она была ответна, это удалось бы, а так… Нет, я не обвиняю тебя, не смею… Только Господь волен решать, кому даровать ее. Но, видит Бог, я бы сумел победить этот ад, что у меня внутри!

— Умоляю тебя, не преследуй фон Шеля, — проговорила тихо Марина, чувствуя, что ныне тот самый момент, когда она сумеет донести свои мысли до супруга. — Мы ведь можем уладить это дело миром.

— Отчего ж тогда твой фон Шель скрывается словно загнанный заяц, коли желает уладить это дело миром? — усмехнулся Анатоль. — Отчего не напишет ко мне? Я бы на его месте за эти два дня уже все пальцы исписал бы или вывез бы тайно возлюбленную и обвенчался бы с ней тайно. Ведь никто не хранит ее нынче, заметь! Все в доме заполошены. Но нет, затаился где-то и сидит в норе! Почему он не венчался с ней тогда, когда она пришла к нему? Да потому что не имеет он такого намерения, видать! И не она ему была нужна, а ее состояние. А значит, только мое согласие хочет. Знаю я такую птицу… Вон скольких перевидал за свою службу. Потому и хочу наказать его. Чтобы не трогал чужое, не ломал то, что не следует.

— Прошу тебя…, — начала Марина, но Анатоль вдруг склонил голову и крепко поцеловал ее, прерывая ее речь. А потом устало улыбнулся и попросил:

— Не сейчас. После обсудим все, после. Я подумаю над твоими словами, обещаю. Ныне же мне ехать надо. Помни же — напиши ко мне, если что случится, обещаешь? Вот и ладненько.

Анатоль уехал из дома, и женщины остались совершенно одни. Марина сделала очередную попытку достучаться до своей золовки, умоляла ее открыть и переговорить, ведь только зная все подробности можно было уладить дело. Но Катиш будто оглохла — она не открывала дверь и не забирала подносы с едой, стоявшие у порога ее спальни, только что-то бормотала в тишине своей комнаты и тихо плакала.

Это начинало уже беспокоить Марину. Грешным делом, она подумала, уж не тронулась ли Катиш умом от подобных тревог и волнений. Посланная подглядеть за золовкой в скважину замка, Таня вернулась и поведала барыне, что молодая барышня что-то пишет и пишет за бюро, а потом рвет письма в клочки и плакать начинает. Правда, однажды вроде бы, как показалось Тане, одно из писем в окно открытое барышня выкинула, но Таня не могла сказать точно — привиделось ли ей это или нет.

Марина решила было проверить слова горничной и поискать в саду под окнами спальни золовки — кто знает, а вдруг? Но тут в ее комнаты опять пришла нянька из детской — у маленькой барышни вновь поднялся жар. И снова повторилась прошлая ночь — прохладная вода в фарфоровом тазике, капризный плач ребенка, визит доктора, страхи и слезы Марины. Теперь же она была одна, без поддержки супруга, и только нынче осознала, как слаба она перед тревогами и заботами в одиночестве, без крепкого мужского плеча. Пусть меж ними было многое — и дурное, и ссоры, и даже рукоприкладство. Но ведь и были другие моменты, когда безграничное спокойствие наполняло душу, когда благодать разливалась в сердце… Ее тихий семейный мирок, выстраданный ею до конца. Неужели все это будет отнято в один миг?

Под утро, когда жар у Леночки спал, и она забылась спокойным сном, Марина долго молилась у образов в своей спальне, умоляя Господа помочь ей в это нелегкое для нее время полное тревог и напастей.

— Счастья хочу, Господи! — шептали настойчиво ее губы. — Неужто недостойна я счастья? Столько боли и слез… столько горя! Счастья, Создатель! Прошу тебя, счастливой быть хочу…

Последствия нескольких бессонных ночей и столь короткого отдыха после них не могли не сказаться — Марина забылась тяжелым сном, как только ее голова коснулась подушки, и смогла открыть глаза с трудом только к вечеру, когда за распахнутым в сад окном глухо грохотали раскаты приближающейся к Петербургу грозы.

— Барыня! — кинулась к ней тут же заплаканная Таня, и Марина резко села в постели, чувствуя, как сердце бешено заколотилось в груди от тревоги.

— Что? Что-то с барышней? Снова жар? — заволновалась она и спустила ноги с постели, готовая бежать в детскую. Но Таня остановила ее, качая головой.

— Нет, слава Господу, с ней все в порядке. В игровой она. А вот Катерина Михайловна…! Мы вас будили, будили и никак добудиться не могли. Ну, будто в летархии вы были! Хотели уже к барину посылать.

Марина подала знак, что одеваться хочет да лицо умыть, и Таня забегала по спальне, не прерывая своего тревожного рассказа.

— Принесли барышне молодой обед в четыре пополудни, а дверь-то настежь. Комната пуста. Нету барышни. Куда делась, никто не ведает. Стали допытывать дворника, он сказал, как благовест зазвонили, ушла наша барышня из дома-то.

— Как ушла? — так и села Марина на постель, чувствуя, как ослабели ноги при этой вести. — Куда? С кем ушла?

— Одна, барыня. Поймала извозчика почти у ворот дома и уехала. Куда ее понесло-то, барыня? — вдруг заплакала Таня, вытирая слезы концом своего передника. — Одну? Без стремянных или лакеев? Без защиты? А вдруг люди худые? Их-то в городе пруд пруди!

— Ой, типун тебе на язык! — прикрикнула Марина. Она метнулась к бюро, достала лист бумаги и открыла чернильницу, но вдруг остановилась, замерла на месте, напряженно обдумывая случившееся. Ежели Катиш сговорилась об этого побеге с фон Шелем, вполне может быть, что они решили бежать и венчаться без благословения Анатоля. Это было бы наилучшим выходом в этом деле, ведь не будет же Анатоль стрелять собственного родственника. Или будет?

Марина потерла виски пальцами, будто это движение могло заставить верную мысль тут же прийти в голову. Если она напишет сейчас к супругу, то у беглецов останется совсем мало времени — часы только пробили семь, а это означало, что Катиш не было в доме уже более четырех-пяти часов. Значит, Анатоль без труда сможет найти их до таинства. Быть может, дать им этот шанс? Дать им возможность стать супругами, раз уж они ими стали еще до объявления их таковыми под сводами храма? Глядишь, и дело уладится тут же.

И она решилась умолчать о том, что Катиш убежала из дома, беря на собственную душу этот грех. Написала к Анатолю только о том, что ночью у Леночки был снова жар, но ныне она в полном здравии, что не хотела его волновать. Что в доме все покойно и тихо, умоляя мысленно о прощении за эту ложь.

К ужину весь дом будто затаился, словно выжидая что-то. Стало тихо и за окнами. На Петербург спустились густые сумерки из-за темных грозовых туч, что затянули небосвод. Воцарилась такая духота, что казалось, воздух можно было резать ножом. Такая атмосфера несказанно давила на нервы, заставляла голову идти кругом, и Марина не находила себе места в доме, то и дело переходя из комнаты в комнату. Она уже была и в детской, проверяя здравие дочери (слава Пречистой, жара не было!), и в салоне коснулась клавиш фортепьяно, и пробовала почитать в своей половине. Даже в сад выходила, стремясь найти хотя бы немного покоя своей измученной этой томительной неизвестностью душе. Но его не было…

Завтра к полудню вернется в дом Анатоль, и Марина с ужасом представляла, каков будет его гнев, на чьи головы он может пасть. Быть может, еще до завтрашнего дня Катиш все же даст о себе весточку, чтобы домашние не переживали так за ее здравие и ее жизнь.

Но Марина узнала о состоянии Катиш еще ранее завтрашнего дня. Часы пробили восемь ударов, как в передней вдруг засуетились с шумом, заставив Марину сорваться с места в салоне и побежать к дверям. Она успела заметить, как в холл вошли лакеи, поддерживающие с обеих сторон Катиш, буквально висевшую на их руках. Шляпка ее сбилась вбок, локоны растрепались. Ее глаза были закрыты, она явно была не в себе.