Страница 241 из 295
Может, оттого что подобный диссонанс бередил ему душу, Сергей и выезжал после завтрака в Летний. Где он наблюдал украдкой за Мариной и ее дочерью, прогуливающимися в парке, представляя, как эта часть чужой жизни могла бы быть его. Что эта стройная женщина, неспешно прогуливающаяся по аллеям и подставляющая лицо лучам не по-весеннему теплого солнца, могла бы быть его женой, а эта девочка, играющая в догонялки с горничной — его законно признанной дочерью.
После того, как они покидали парк, Сергей пускал коня легким аллюром по аллеям парка, делая вид, что только прибыл недавно на эту прогулку, будто и не провел здесь последний час. Затем он уезжал обратно в особняк Загорских, где либо проваливался в беспробудный сон до самых сумерек, либо предавался целиком и полностью захватившей недавно все его существо страсти — рисованию.
Все началось с неожиданной просьбы старого князя. Матвей Сергеевич еще до Пасхи обратился к внуку с вопросом, изрядно удивившей того. Он впервые попросил его рисовать, признавая способности Сергея к изображению окружающего мира.
— Я прошу тебя, сделай небольшой набросок Элен. Я отдам его в мастерскую господина Соколова, и мне сотворят небольшой медальон с ее изображением. Так не будет никаких вопросов, никаких пересудов, — Матвей Сергеевич полез в карман сюртука и достал из него небольшую табакерку. Но вместо табака в ней лежала всего одна вещица — короткий льняной локон. Старый князь погладил эти волосы, что когда-то Марина по его просьбе срезала с головы правнучки, при этом его глаза слегка повлажнели. — Быть может, оттого и страдаю, что это единственный твой ребенок, но разлука с ней дается мне очень тяжко.
— Если желаешь, я поговорю с Анатолем, чтобы он снял свой запрет на свидания с тобой, — предложил Сергей, заметив боль в глазах деда. Но тот лишь покачал головой в ответ.
— Не буди лихо, — ответил ему Матвей Сергеевич. — Мы никто этому ребенку, посему будет так, как решил Анатоль Михайлович. Он вправе поступать, как желает.
И Сергей принялся за работу. Вначале, правда, рука совсем не желала его слушать, штрихи и линии выходили коряво, а образ куда-то ускользал от Сергея, но потом дело все же пошло, и из-под руки стало возникать изображение маленькой девочки, сидящей на ковре и играющей с куклой. Он рисовал Элен по памяти, такой, какой запомнил ее в тот день, когда узнал, что у него есть дочь.
Тонкие упругие локоны вдоль пухленьких щек, перехваченные белой атласной лентой, повязанной вкруг головы, большие светло-серые глаза, смотрящие на зрителя слегка удивленно и с едва скрываемым любопытством.
«… — Ты плачешь? У тебя что-то болит?
— У меня болит сердце.
— Я не хочу, чтобы кто-то болел. Но maman болеет.
— Au revoir, ma bo
— Au revoir, monsieur!...»
Столь короткий диалог, в то время, когда хочется сказать так много, когда сердце стучит глухо в груди в бешеном ритме, а ладони вспотели от волнения и трясутся мелкой дрожью. Короткий диалог между отцом, который никогда не сможет прижать к себе свою дочь, и его девочкой, что никогда не узнает своего кровного родителя.
Сергей не смог отдать этот рисунок Матвею Сергеевичу, слишком уж дорог он стал вдруг ему самому. И он оставил его себе, а старому князю нарисовал другой — увеличенную копию маленькой девичьей головки, чтобы художнику было легче срисовать его на медальон.
А потом его словно захватило и понесло какой-то волной неожиданного вдохновения — он рисовал и рисовал эту маленькую девочку. В самых разных образах — вот она на качелях, а вот на пони или сидит на лугу среди луговых цветов.
Спустя некоторое время он наконец решился нарисовать и Марину, совсем не контролируя руку, что выводила линии грифелем на бумаге. А потом поразился полученному в итоге результату, едва переводя дыхание. На листе был образ из того времени, что они провели вместе в Киреевке. Те несколько дней вместе перед разлукой на долгие годы — именно из этого периода вдруг на бумагу пришла та, что он так хотел видеть ныне.
Марина сидела спиной к нему, повернув голову к зрителю. Ее слегка припухшие губы были чуть приоткрыты, а глаза словно таили в себе какой призыв, что она посылала сейчас, смотря на него через плечо. Такое выражение у нее появлялось после долгого и глубокого поцелуя, когда эта дивная зелень манила к себе, суля неизведанное доселе наслаждение. Пряди ее волос были небрежно заброшены за другое плечо, с которого ворот сорочки был спущен вниз, обнажая плавный изгиб спины. У Сергея даже перехватило дыхание, настолько живой получилась картинка, словно Марина сейчас раздвинет губы в манящей улыбке и слегка приспустит ворот сорочки еще ниже, как всегда дразнила его, когда он рисовал ее в такие моменты.
С того момента он нарисовал десятки образов этой женщины, которую так хотел видеть подле себя воочию, а не на бумаге, но именно этот был самым его любимым. Именно этот, манящий и влекущий к себе. Вот и сейчас этот набросок стоял напротив него на столике, прислоненный к бутылке с бренди. Сергей потянулся вперед и взял со столика бокал с янтарным напитком, затем отсалютовал им Марине, что смотрела на него с рисунка.
— A votre santé! Et votre bonheur familial! [520]— произнес он и глотнул бренди. Потом одним толчком отправил бокал обратно на стол и сунул в рот чубук наргиле, глубоко затянувшись. Голова тут же пошла кругом, а мебель, что стояла в кабинете заплясала в его глазах.
Он действительно хотел, чтобы она была счастлива, ведь она заслужила его, по мнению Сергея, после этого ужасного года, полного горестей, боли и слез. А еще он хотел нынче быть пьян, и он непременно будет пьян!
Он вдруг вспомнил, как вернувшись однажды после очередного ужина с сослуживцами в ресторации monsieur Talon, вместо того, чтобы упасть в постель и забыться сном, ни с того ни с сего потянулся за грифелем и бумагой. Утром, когда Сергей продрал глаза и сумел разглядеть, что нарисовал накануне, ему стало еще горше, чем это обычно бывало при его утренних похмельях. Если бы это изображение писалось маслом да холсте, то ему было бы самое место над камином в парадной зале! Семейный портрет: мужчина, стоящий подле своей супруги, сидящей в кресле с маленькой дочкой на коленях… Изображение семьи, что когда-то могла бы быть у него, не сложись так звезды. Семьи, которой никогда не будет.
Сергей тряхнул головой, стряхивая с себя вдруг неожиданно нахлынувшее с очередным вдохом табачного дыма из наргиле опьянения. Как странно, что-то нынче его совсем быстро взял алкоголь! Обычно он всегда остается на ногах и почти в здравом уме, только язык немного заплетается, да глаза приобретают особое выражение. А вот ныне что-то совсем захмелел… Быть может, оттого, что был этим вечером дома, а никуда не поехал, несмотря на уговоры приятелей? Завтра ему предстоял развод караула, и требовалось быть в форме с самого утра, потому ни каком выезде нынче вечером и речи быть не могло.
Так странно пить одному, усмехнулся вдруг Сергей. Ранее в этом кабинете бывало сидели втроем обыкновенно: кабинет был личной вотчиной Загорского, и он допускал в него только своих друзей. Но Анатоль ныне совсем был погружен в службу, а Павел — в семью. Загорский только недавно был у последнего, насмехаясь над неожиданно проснувшейся хозяйственностью того, несвойственной совсем ему ранее.
— У тебя, похоже, stade du nidification [521], — усмехаясь, говорил он Арсеньеву, когда они неспешно прогуливались по саду Киреевки.
— Что ты имеешь в виду? — нахмурился слегка тот.
— Строишь гнездо для своих птенцов, est-ce vrai [522]? — Загорский ткнул хлыстом в сторону бывшего флигеля, где вовсю шли работы по закладке фундамента каменного дома на месте того пожарища, что некогда он устроил тут. Он попытался выкинуть воспоминание об этом из головы и снова повернулся к Арсеньеву. — Это неплохо, mon ami, отнюдь неплохо. Даже наоборот. И, mon ami, ayez la bonté [523], сбрей ты, ради Христа, эти баки! Ну, на мажордома моего похож, сил нет!
519
До свидания, моя милая (фр.)
520
За твое здоровье! И за твое семейное счастье! (фр.)
521
стадия гнездования (фр.)
522
верно (фр.)
523
будь так добр (фр.)