В тебе моя жизнь...

Но ее муж лишь покачал головой, отказываясь ехать с ней в Завидово.

— Я не могу, ты же знаешь. У меня много дел здесь, в Петербурге. Да и как оставить Катиш одну? Я буду ждать тебя здесь и, когда ты вернешься, помогу тебе справиться со всеми твоими страхами.

С этими словами Анатоль плотно закрыл карету, пропустив в нее горничную Марины. Затем отошел к кучеру и проговорил им: «Берегите барыню. Случится что — семь шкур спущу!», а после подал знак трогаться. Карета медленно двинулась, чтобы выехать со двора, а Марина откинулась назад, на спинку сидения, прижимая к губам платок, чтобы приглушить тот стон, что рвался с ее губ. Она не солгала мужу — ей действительно было страшно, ведь смерть так близко она видела только три года назад, когда умерла ее тетушка. Но теперь смерть была иной, она забирала человека, что был в самом сердце Марины, словно у нее из груди вырывали частичку души.

Она думала об этом на протяжении всего пути в Завидово, но тут же одергивала себя — негоже думать о худшем, когда есть еще призрачная надежда на исцеление. И она принималась молиться тихим шепотом, держась за распятие у себя на груди, умоляя Господа услышать ее мольбы.

В Завидово Марина приехала, когда горизонт окрасился серым ноябрьским рассветом. Ее встретили на крыльце Игнат и почти вся домашняя челядь, словно ждали ее, словно знали, что она приедет. Марину тут же по ее просьбе провели в небольшую душную комнатку за лакейской, где на топчане лежала ее нянечка, вся алая от жара, терзающего ее хрупкое тело. Агнешку не стали размещать в людской, опасаясь первое время, что ее болезнь заразна. Но Зорчиха, осмотревшая больную, заверила, что это не так, это просто грудная, что опасности для других вовсе не представляет.

Шептунья и сейчас была здесь, что-то мешая в небольшом глиняном кувшинчике. Она даже не удивилась, когда на пороге этой комнатенке вдруг возникла Марина в расстегнутом салопе, развязывая дрожащими пальцами ленты шляпки. Зорчиха только кивнула барыне и продолжила свое дело, а та быстро подошла к постели больной и взяла ту за руку, тихо позвала по имени.

— Спит она, барыня, — тихо сказала шептунья. — Не буди ее, сил ей надо набраться.

— Значит, — Марина перевела на нее глаза, полные надежды. — Значит, она поправится? Ты видишь это? Видишь?

— Прости, барыня, — покачала головой Зорчиха. — Не питай надежды. Не выправиться ей. Стара она, слаб ее дух, и слабо тело. Пришел ее срок.

Марина ничего не ответила. Только поднесла ладонь Агнешки к лицу и прижала к своей щеке, тихо роняя слезы на постель, на свое платье, на ленты шляпки.

— Разве может быть это, родная? Разве оставишь меня, как оставили другие? — шептали ее губы.

Внезапно она выпрямилась, гневно посмотрела на Зорчиху. Потом встала и, распахнув дверь, кликнула лакея, повернулась к шептунье.

— Не бывать тому! Доктора позову! Он ее своими лекарствами спасет. Что твоя природа в сравнении с наукой? Немец вылечит ее! Обязательно вылечит!

Марина приказала привезти в имение доктора, не сообщив, впрочем, тому, какого именно пациента тому надлежит осмотреть, а сама направилась в детскую, чтобы своими глазами убедиться, что ребенок здоров полностью. Это было действительно так — Леночка была свежа и румяна, с немного заспанными глазенками, ведь мать разбудила ее, не удержавшись и крепко прижав к себе, скрывая свои слезы в ее льняных локонах. Та, даже не совсем проснувшись, почувствовала руки матери, ткнулась к ней в шею, как котенок, с тихим шепотом:

— Мама! Мамочка! — а затем начала что-то рассказывать ей, путая французские и русские слова, торопясь поведать матери о чем-то важном для нее. Марина сначала пыталась разобрать ее речь, но затем бросила эти попытки, решив, что переговорит с дочерью на свежую голову. Она с сожалением передала Леночку девушке, что временно заменяла няню, чтобы ту привели в порядок к завтраку.

За столом дочь по-прежнему была суетлива и шумна, позволяя себе иногда забыть о хороших манерах при матери, смеялась задорно. Погрустнела лишь один раз, когда с сожалением вспомнила о том, что Агнешка больна и не сможет поиграть с ней в кукольный дом, что ей недавно сделали дворовые.

— Неша шила красивых куколок, — сообщила Леночка едва сдерживающей слезы матери. — А вот занавеси и постельку не покончила. Потом, когда не будет болеть, да?

— Быть может, кто другой пусть окончит работу? — аккуратно спросила Марина. Разве можно было сказать ребенку, что нянечка больше не поднимется с постели, и в ее домик ничего более не пошьет. Но Леночка упрямо качнула головой:

— Не хочу другого! Хочу Нешу!

После трапезы Марине сообщили, что приехал доктор, и она тут же поспешила к нему, чтобы он поскорее начал свой осмотр. Сначала немец был очень недоволен, что его вызвали из дома столь рано ради какой-то крепостной, но затем, поймав на себе выразительный взгляд Марины, замолчал и принялся за свою работу.

— Ну? — спросила его Марина, едва он вышел к ней в гостиную, что была ближе всего к передней дома, а значит, и к лакейской. — Какие вести, доктор? Что вы скажете?

Тот с удовольствием подсел к небольшому столику по ее знаку, где для него сервировали легкий завтрак и поставили чарочку водки, что любил принять с утра на грудь. Потом протер свое пенсне и, водрузив его на нос, уставился на хозяйку сквозь стекла.

— Боюсь, что не смогу сказать вам ничего хорошего, ваше сиятельство. В легких полно жидкости, а жар просто пожирает несчастную изнутри. Не будь она в летах, я мог бы дать хотя бы один шанс, но в этом случае…, — он пожал плечами, и Марина поняла, что надежды нет никакой — Господь забирал у нее Агнешку.

Марина почти все утро провела перед образами, быть может, она сможет тогда умолить Богоматерь не оставлять ее без той материнской поддержки и любви, что давала ей Агнешка. Затем она пошла в комнатку к больной, где сидя у постели, утирала той лоб и плечи, чтобы хоть как-то облегчить ее муки. Агнешка в сознание не приходила — то проваливалась в глубины сна, то начинала метаться в постели, что-то выкрикивая на литвинском языке. Тогда Зорчиха прижимала ее к постели, и ту начинал бить тяжелый хриплый кашель, буквально разрывающей ей грудь. При этом нянечка так стонала от боли, что Марина не в силах слышать эти стоны и этот ужасающий ее кашель, закрывала уши ладонями в отчаянье, тихо плача от собственного бессилия ей помочь.

Спустя некоторое время Зорчиха попросила Марину уйти.

— Ты измотана, барыня, и телом, и духом. Ступай к себе и отдохни. Она уйдет не сейчас, будь покойна на этот счет. А сейчас она не видит и не слышит тебя, только себя мучаешь, барыня. Ступай, я кликну, когда нужно будет.

И Марина ушла, в тот же миг почувствовав, как утомилась от этого напряжения и бессонной ночи в дороге. Но ушла не к себе, а ту же наиболее близкую к лакейской комнате гостиную, чтобы не опоздать, когда будет необходимо спешить к одру Агнешки. Она устроилась на софе, приказав принести себе какую-нибудь шаль из спальни. Ее обложили для удобства подушками диванными (пару под спину, другую под голову на спинке софы), покрыли ноги покрывалом, а на плечи накинули ажурную шаль, при виде которой Марина разрыдалась тихонько, едва за слугами закрылась дверь. Эта шаль была связана Агнешкой еще несколько лет назад, в Ольховском, специально для Марины, но в последнее время она потерялась из вида и не была потому ношена хозяйкой. А вот нынче нашлась…

Марина закуталась в мягкую шаль и положила голову на подушку на спинке софы. Ей казалось, что это ласковые руки ее нянечки обняли ее с нежностью. Оттого ей стало так покойно вдруг, что она тут же провалилась в глубокий сон без сновидений.

Проснулась же она, когда ее потревожила музыка часов на каминной полке. Она, не открывая глаз, прослушала короткую мелодию, а затем мерный звон, отбивавший время. Шесть часов. Она проспала только три часа, и быть оттого, чувствовала себя такой разбитой. Надо все же заставить себя поднять веки, как бы тяжело это не было сейчас, сходить проведать Агнешку, затем зайти к дочери, решила Марина и приоткрыла глаза. Ей тут ударило в них какая-то яркая вспышка, сквозь прищур она разглядела, что был отблеск горящих свечей в одной из звездочек на эполете сидевшего на софе подле нее мужчины. Марина немного поморгала, чтобы развеять пелену перед глазами, мешающую видеть более ясно, а потом широко распахнула глаза — прямо перед ее лицом рядом с ее рукой, на ладони которой она лежала щекой, на подушке лежала мужская ладонь, на одном из пальцев которой блестел перстень-печатка с ониксом. Она перевела потрясенный взгляд на обладателя этой руки, а после одним резким движением двинулась ему навстречу, буквально вцепилась в его плечи, крепко прижалась к его груди, слегка оцарапав щеку об один из орденов в петлице. На нее вдруг нахлынуло такое облегчение, словно этот человек способен решить все ее трудности, устранит любые ее беды.