Страница 93 из 107
«Сегодня я гений» — в известной мере последние слова Блока. Жажда гибели (не смерти, а именно гибели), владевшая им на протяжении всей творческой жизни, нашла утоление.
Блоку тридцать семь лет. Это для русской поэзии нумерологическая примета: в тридцать семь лет ушел из жизни Пушкин. Ушел, полностью решив свою творческую задачу и не оставив, реально говоря, каких-либо незавершенных дел и перспективных начинаний.
Блок тоже сделал все, что мог, к положенному сроку. Но от гибели до воскресения ему отмерено судьбой еще три с половиной года.
ПОСЛЕ «ДВЕНАДЦАТИ»
Эти три с половиной года — тринадцатый час блоковской судьбы. Не то чтобы «жизнь после смерти», но определенно — жизнь после гибели.
«…Не читки требует с актера, а полной гибели всерьез» — эта пастернаковская формула невольно вспоминается в связи с ситуацией Блока в 1918—1921 годах. Новых стихов он не пишет, а с публичной читкой старых выступает довольно часто. Блок-актер исполняет стихи Блока-поэта. Но «Двенадцать» он не прочтет со сцены ни разу. Всерьез погибнуть вторично невозможно.
А прямо вслед за «Двенадцатью», на разбеге, Блок пишет большое стихотворение «Скифы». Вызов деградирующей европейской цивилизации. Историческая ставка на азиатское начало России:
Идея по тем временам довольно свежая и на первый взгляд перспективная. «Скифство». Одним из предшественников этого веяния считают русского изгнанника Герцена, разочаровавшегося в европейских ценностях. В Петрограде вышли два выпуска сборника «Скифы». Лидер новой литературной группировки «Скифы» — Иванов-Разумник, который чисто по-человечески близок Блоку. Среди «скифствующих» — Андрей Белый, Клюев, Есенин. Их революционность не большевистская, они максималисты, жаждущие «революции духа».
Для Блока близость к «скифской» идеологии — эмоциональная вспышка, яркая, но непродолжительная. Отвлеченная идея долго владеть им не может. Недаром самыми цитируемыми, самыми «крылатыми» станут те строки «Скифов», где говорится как раз о противоположном идейном векторе — о русском европеизме:
После этих, по-настоящему прочувствованных слов совершенно волевым, немотивированным предстает угрожающериторический вопрос:
В чьих это — «наших»? «Тьмы», толпы, от имени которых ведется речь, — это театральная массовка неясного происхождения: не то монголы, не то гунны… Кстати, реальные скифы, жившие в Северном Причерноморье, — это скорее не азиаты, а европейцы, как замечала Ахматова, ссылаясь на мнение своего второго мужа, востоковеда В. К. Шилейко (то же самое говорил по поводу «Скифов» академик С. Ф. Ольденбург, что стало известно Блоку). Впрочем, дело не в этнографических неточностях, а в неорганичности поэтического перевоплощения. Тонко подметит потом М. Волошин, что Блок «ошибается, когда называет свою лиру — варварской. Это неверно. Лира Блока глубоко культурна, утонченна и преисполнена оттенков, о чем бы он ни писал…».
«Скифы» опережают «Двенадцать» в печати, они опубликованы в левоэсеровской газете «Знамя труда» уже 20 февраля 1918 года. Блоковское стихотворение начинают сравнивать с пушкинским «Клеветникам России», он воспринимает эту параллель с удовлетворением. Хладнокровно же говоря, сравнение сильно хромает в содержательном отношении. Пушкинский памфлет написан с позиций имперских, государственнических, а пафос «Скифов» — скорее анархический. Общее в этих произведениях — их холодная риторичность. В обоих отсутствует авторское «я», уступившее место абстрактно-рассудочному «мы».
В техническом отношении «Скифы» безупречны. Пятистопные ямбы с мужскими окончаниями эффектно сменяются четырехстопными строками с окончаниями женскими: сначала удар, выстрел — потом его протяжное эхо. Причем в первых двух строфах метрический узор отличается от основного фона. В конце первой — пятистопная строка: «С раскосыми и жадными очами» — а в конце второй — трехстопная: «Монголов и Европы». После этих двух сложных аккордов риторическая инерция берет свое. Музыка, но монотонная. И слишком часто вступает барабан. Случай по-своему показательный: можно написать виртуозные стихи и без участия души. Причем обвинений в безвкусице не последует.
«Двенадцать» выходят в «Знамени труда» 3 марта 1918 года. Потом появится книжечка «Двенадцать. Скифы» с предисловием Иванова-Разумника. Два произведения, написанные почти одновременно, составят некое внешне-искусственное единство. И в советское время эти два «революционных» произведения долго будут восприниматься и трактоваться как тесно связанные. Из первого будет вырываться строка «Революцьонный держите шаг!», из второго — «…опомнись, старый мир!», прочие смысловые оттенки будут опускаться.
Но теперь-то, когда после создания этих вещей миновало почти целое столетие, стала очевидной нарочитость «светлого братского пира» и «варварской лиры». «Скифы», как и статья «Интеллигенция и революция», — не спутник великой поэмы «Двенадцать», а безэмоциональное приложение к ней. Не сбылось в истории России пророчество «Ех oriente lux» («С Востока свет»), утопической оказалась и «евразийская» идея. Как историко-литературный факт «Скифы» остаются в памяти культуры, но о какой-либо актуальности их в начале XXI века говорить не приходится.
На переходе от «Двенадцати» к «Скифам» с их автором происходит метаморфоза, для которой ввиду ее редкости нет привычного названия.
Утрата гениальности. «Сегодня я – гений…» – сказал о себе человек. А через два дня он уже такое повторить не смог бы. Рассудок его в полном порядке, он еще три года будет систематически заниматься умственным трудом: писать статьи, очерки, заниматься переводческой и редакторской работой, готовить к печати собственные произведения. Он, пожалуй, даже станет более общительным: из его поведения уйдут былые странности, иногда затруднявшие контакт с ним. Чаще станет шутить в разговорах, отдаст некоторую дань стихотворному балагурству, сочиняя забавные послания и экспромты, в которых будет похож на всех. Перестанут только рождаться лирические стихи, а именно они составляли основу блоковской жизни.
Тридцать первого января 1918 года на Офицерскую впервые приходит девятнадцатилетняя Евгения Федоровна Книпович. В два часа дня, что отмечено в записной книжке, а потом и в дневнике: «Евгения Федоровна. Черный агат. Шея. Духи». Этой девушке предстоит стать для Блока очень близким человеком — эмоционально не менее значимым, чем неотступная Любовь Александровна Дельмас. В дневниках последних лет немало лаконичных помет «ЕФК». Она станет своей в семье Блоков, ее примут и Александра Андреевна, и Любовь Дмитриевна. В присутствии матери и жены хозяин дома будет именовать новую знакомую по имени-отчеству или шутливо — «Е Эф Книпович». Общение на равных: не по годам умная и воспитанная девушка отлично разбирается в поэзии Блока, понимает и усваивает его мысли, он же заряжается от нее юной энергией, изучает на конкретном примере восприятие его творчества новым поколением.