Бируни

На основе портового фольклора и сообщений купцов и путешественников в IX веке в арабской литературе складывается некий устойчивый, хотя и мозаичный образ Индии, которому суждено было кочевать по страницам более поздних географических трудов. Едва ли не раньше всех разрозненные сведения об индийцах отважился свести воедино выдающийся арабский писатель-вольнодумец Джахиз, чьи научные и дидактические сочинения еще в юности с удовольствием читал Бируни.

«Что касается индийцев, — писал Джахиз, — то мы обнаружили, что они преуспели в астрономии и арифметике и что у них есть, в частности, индийское письмо. Индийцы преуспели и в медицине, овладели тайнами врачебного искусства, в особенности в лечении отвратительных болезней. Они высекают скульптуры и изображения. …Индийцам принадлежат шахматы, а это — самая благородная и самая разработанная и остроумная игра. У них есть особенные мечи, которыми они владеют лучше всех и искуснее всех ими поражают. Они знают заклинания, помогающие от ядов и от болей… У индийцев богатая поэзия, развито ораторское искусство, медицина, философия и этика. От них заимствована книга «Калила и Димна». Им свойственна решительность и отвага, и нет даже у китайцев многого из того, что есть у них…»

Собираясь в Индию, Бируни еще раз внимательно перечитал все географические труды IX–X веков, которые ему удалось обнаружить в книгохранилище недавно отстроенного медресе и библиотеках газнийских мечетей. Перелистывая сочинения Абу Зейда Сирафи, Масуди, Якуби, Абу Дулафа и особо чтимого им Джайхани, он с огорчением обнаружил, что они во многом повторяют друг друга и грешат повторами и нелепицами, особенно когда речь идет о религии и философии индусов. «…Большая часть написанного в книгах об этих религиях и верованиях ложно им приписана, из одной книги в другую переносится, подобрана там и сям, перемешана, не исправлена в соответствии с мнениями индийцев и не отшлифована», — жаловался Бируни своему газнийскому коллеге Абу Сахлю ат-Тифлиси, с которым он сблизился на почве общего увлечения Индией.

Разочарование Бируни можно понять. Действительно, практически все мусульманские авторы, писавшие об Индии, представляли религию индийцев в искаженном, уродливом виде, произвольно расставляя факты, надерганные из сочинений предшественников. В этом, пожалуй, как ни в чем другом отчетливо проявлялась ограниченность кругозора средневекового человека, для которого вероисповедный принцип являлся главным и едва ли не единственным мерилом ценности вещей. Средневековому сознанию было присуще деление окружающего мира как минимум на две неравноправные части — на поборников истинной веры и ее противников, единоверцев и неверных, и в конечном счете — на своих и чужих. Лишь своя вера считалась истинной, нравственной, целесообразной; иные же объявлялись ложными, вредоносными, порочными, построенными на заблуждении и грехе.

Определенная веротерпимость мусульман распространялась главным образом на «покровительствуемых» — христиан и иудеев. Ведь христианство и иудаизм относились к монотеистическим религиям, что само по себе исключало возможность посягательства на принцип единобожия, ревниво чтимый исламом. Принципиально иным было отношение к приверженцам многобожия, идолопоклонникам, к которым, по мнению мусульман, относились последователи индуизма. С ними предписывалось вести непримиримую «священную войну».

Подобное видение мира, несостоятельное с сегодняшней точки зрения, в средневековом обществе было нормой, а не исключением и отнюдь не составляло монополию религиозных фанатиков или суровых ригористов. Вот почему даже образованные люди, отличавшиеся научной любознательностью и широтой интересов, сплошь и рядом высказывались о религии и культуре Индии, если и без враждебности, то уж, во всяком случае, с сознанием собственного превосходства, пренебрежительно, свысока.

Иной была позиция Бируни. «Сообщение о каком-либо факте, существование которого допускается естественным порядком вещей, — писал он, размышляя о необходимости непредвзятого отношения к объекту исследования, — одинаково может принять правдивый или ложный вид… Один сообщает ложное, следуя своим наклонностям, и вследствие этого он или превозносит ложью свою породу, так как сам происходит из нее, или — опять-таки следуя своим наклонностям — поносит враждебную породу, чтобы в этой лжи достичь успеха согласно своему желанию… Другой сообщает ложь об определенной группе людей, которую он любит из благодарности или ненавидит вследствие неприятности, случившейся между ними… Третий лжет, стараясь достичь блага, — по низости натуры, либо опасаясь зла, — вследствие малодушия и страха… Наконец, бывают такие, которые сообщают ложное по невежеству, слепо повторяя сообщения передатчиков… Только тот, кто сторонится лжи и придерживается правды, достоин одобрения и похвалы… Ведь сказано: «Говорите истину, даже если она против вас самих».

Несмотря на то что этот программный монолог Бируни завершается сентенцией, являющейся перифразом известного коранического выражения, в настойчивом требовании соблюдать объективность в подходе к фактам, допускаемым «естественным порядком вещей», не мог не усматриваться вызов обществу, где малейшее инакомыслие могло быть объявлено безбожием и ересью».

Отчаявшись найти в книгах своих единоверцев беспристрастное и правдивое описание Индии, Бируни стал по многим возникавшим у него вопросам обращаться к индийцам, находившимся, как и он, на положении пленников при дворе Махмуда в Газне. Но индийцы, которых служба у султана научила осторожности, вели себя осмотрительно, сдержанно, отвечали вежливо, но односложно, стараясь угадать, какие тайные помыслы вынашивает этот странный человек. Непреодолимые трудности создавало и незнание санскрита, на котором были написаны священные и научные книги индусов. Постепенно у Бируни собралось несколько таких книг, и время от времени знакомые индийцы по его просьбе пытались растолковать ему их сокровенный смысл. С досадой наблюдая, как они мучаются, щелкая пальцами, подыскивают труднопроизносимые персидские слова, Бируни понимал, что таким способом многого не добьешься.

Первые греческие слова он выучил в раннем детстве, когда еще едва умел читать по-арабски.

К изучению санскрита он приступил в возрасте 48 лет.

Проводы в Индию обставлялись торжественно, широко.

Вскоре после михрагана султан со свитой выехал из дворца Перузи за город — на лугу Шабахар, в полуфарсахе от Газны, был поставлен огромный царский шатер-харгах, окруженный палатками знатных сановников и телохранителей из дворцовых гулямов. Сюда же днем раньше прибыла султанская кухня, долго кружила по полю, приискивая место недалеко от ставки, с наветренной стороны. У выхода из харгаха прямо на траве расстелили ковры, вбили в землю упругие шесты нимтаргов. Султан, не выспавшийся после прощального меджлиса, был неразговорчив, хмур. Развалившись на подушках, он вяло потягивал вино, подзывая указательным пальцем сипахдаров, отдавал бесконечные распоряжения — нарочные, придерживая рукой болтающиеся на перевязях карачуры, бежали к дежурным лошадям, один за другим уносились в сторону Газны. Забот было и в самом деле по горло — вместе с армией готовились к походу почти все государственные диваны, султанская казна и гардероб, кухня с бесчисленными стряпчими, пекарями, браговарами, водоносами, кладовщиками, сотрапезники султана со своим имуществом и челядью, огромный штат придворных лекарей и астрологов, поэты, танцовщицы, музыканты и даже гарем, оберегаемый няньками, евнухами и охраной из особо доверенных людей.

Каждый час к Шабахару подтягивались новые обозы — широкое поле, окруженное со всех сторон грушевыми садами, наполнялось многоголосым гулом, скрипом повозок, ржаньем лошадей. Неторопливое движение продолжалось всю ночь при свете костров, а утром, когда солнце рассеяло серую пелену, у холма неподалеку от ставки полукольцом уже стояли войска, готовые к смотру.

По древнему сасанидскому обычаю смотр войск производил сам султан. Как только он появился на холме, начальник войскового дивана едва заметным жестом дал знак к началу движения. Напряженную тишину разорвал грохот барабанов, бой литавр, сиплое пенье боевых рожков, и на поле выступили коноводы, ведя под уздцы облаченных в доспехи заводных коней. Следом мимо султанского нимтарга прошествовал отряд дворцовых гулямов, при полном снаряжении, со значками и короткими копьями, и далее, соблюдая установленную обычаем очередность — конные и пешие левого крыла, центра, правого крыла.