Ленин

Ленин продолжал работать в направлении федосеевских советов, хотя скоро вышел далеко за рамки казанского каталога. Судя как по ранним, так и по ряду поздних работ, в марксизме его пленили две главные идеи: о классах и классовой борьбе и диктатуре пролетариата. Можно сказать, что никто из теоретиков марксизма так не „развил" эти идеи, как Ульянов (Ленин). Хотя Маркс почти ничего и не говорил о диктатуре пролетариата. Ленин не ограничивается многочисленными комментариями и пересказываниями сути этих феноменов, данных Марксом и Энгельсом, но и сам формулирует „классические" определения. Обращаясь в одной из работ к деревенской бедноте, Ульянов вопрошает: „Что такое классовая борьба?" и отвечает: „Это — борьба одной части народа против другой, борьба массы бесправных, угнетенных и трудящихся против привилегированных, угнетателей и тунеядцев, борьба наемных рабочих или пролетариев против собственников или буржуазии"57.

Вероятно, Ленин, как и тысячи мыслителей, революционеров, бунтарей до него, попадает в историческую ловушку. Кажется, все просто: отобрать у собственников то, чего нет у обездоленных, разделить все „справедливо" и… жизнь пойдет по-другому. Вечный мираж! В одной из ранних своих статей „Класс и человек" Николай Бердяев проницательно заметил: „Классовая борьба — первородный грех человеческих обществ". Великий русский мыслитель рассуждает: „Много раз в истории восставали народные низы, пытаясь смести все иерархические и качественные различия в обществе и установить механическое равенство… Но класс есть количество. Человек же есть качество. Классовая борьба, возведенная в „идею", закрыла качественный образ человека… Так идея класса убивает идею человека. Это убийство теоретически совершается в марксизме…"58. Он еще не знает, что убийство, массовое, беспощадное, будет совершаться не только теоретически…

Будучи жрецом классовой магии и диктатуры одного класса над другим, Ульянов, естественно, свое восприятие марксизма не мог осуществить иначе как в борьбе с романтизмом народничества. В одной из своих ранних работ „От какого наследства мы отказываемся" Ульянов справедливо критикует народников за их неприятие капитализма в России и идеализацию крестьянской общины59. В критике Н.К.Михайловского — виднейшего теоретика либерального народничества голос Ульянова уже приобретает оттенки, которые скоро станут характерными и определяющими: „вздор", „клевета", „пустяковинная выходка". Безапелляционность тона „защитника" марксизма часто подменяет аргументы. Во многих работах Ульянов, доказывая, обосновывая, подтверждая „необходимость" диктатуры пролетариата, не пытается задуматься над элементарным вопросом: разве совместима справедливость (а марксизм лелеет эту главную идею!) с диктатурой? По какому праву один класс безоговорочно командует другим? Можно ли с помощью диктатуры достичь приоритета главной ценности — свободы? Союз рабочего класса и крестьянства при диктатуре пролетариата просто бессмыслица… Само по себе равенство прав и обязанностей — хорошая идея. Но пользуются этими правами и исполняют свои обязанности люди по-разному.

Но эти вопросы не волнуют молодого Ульянова. Марксизм с самого начала принят им окончательно и бесповоротно. Соглашаясь с действительно научной основой анализа экономи-ческого базиса общества, Ульянов ни разу не подверг сомнению социально-политическую концепцию марксизма, основанную в конечном счете на насилии, ставке на силовое разрешение любых противоречий в интересах одного класса. Встретившись и приняв марксизм, молодой социал-демократ не засомневался в исторической порочности и ограниченности силовой методологии созидания нового общества. Не случайно, что, когда он станет вождем, в руках которого будет сосредоточена вся полнота власти, предметом его постоянной и особой заботы станут ЧК, ГПУ, другие карательные органы диктатуры пролетариата.

Знакомясь с протоколами Политбюро ЦК РКП(б), в заседаниях которого принимал участие В.И.Ульянов (Ленин) после октябрьского переворота, с горечью убеждаешься: нет почти ни одного совещания этого органа, где бы не рассматривались меры по ужесточению диктатуры пролетариата, а фактически диктатуры партии, расширению полномочий карательных органов, узаконению террора, проявлению особой заботы о сотрудниках этой новой касты неприкасаемых, о классовой „чистоте" ее рядов и т. д.

Так, на заседании Политбюро 14 мая 1921 года при активной поддержке Ленина было принято решение о расширении прав ВЧК „в отношении применения высшей меры наказания"60. По инициативе главного марксиста в России то же Политбюро в январе 1922 года делает дополнительный шаг в укреплении карательной функции диктатуры и обеспечения „классовой линии" в обществе путем образования Государственного политического управления (ГПУ). Главная задача — борьба с контрреволюцией с использованием широчайшего набора средств физического и духовного насилия. Не забыли и о судах: „В состав суда вводить лиц, выдвигаемых ВЧК"61, узаконивая тем самым беззаконие.

А как должны действовать органы диктатуры (а ведь это главное звено в доктрине марксизма!), Ленин не раз демонстрировал сам. Когда пришла шифровка о том, что пленен барон Унгерн, один из руководителей белогвардейских отрядов в Забайкалье, Ленин в августе 1921 года лично сам внес на рассмотрение Политбюро (фактически высшего органа „пролетарской диктатуры") вопрос „О предании суду Унгерна". Естественно, возражений не было; ведь рядом с ним сидели такие же якобинцы, как и он сам: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Сталин и Молотов. Обсуждения тоже не было, ведь все с самого начала было и так ясно. Ленину лишь осталось продиктовать постановление Политбюро как высшего партийного трибунала: „Добиться солидности обвинения, и если доказанность полнейшая, в чем не приходится сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять"62.

В этой фразе в форме ужасного гротеска виден конечный смысл формул „неизбежности классовой борьбы" и „очищающей роли диктатуры пролетариата". В „полнейшей доказанности", конечно, „не приходится сомневаться", а посему суд „провести с максимальной скоростью". Но зачем суд, если уже приговор Политбюро вынесен: „расстрелять"… Но в том-то и дело, что в той системе, дальние истоки которой начали теоретически осмысливаться Ульяновым еще в конце прошлого века, вопросы задавать некому… Вопрошать, а тем более сомневаться или, упаси Боже, оспаривать решение тех, кто действовал от имени „диктатуры пролетариата", было смертельно опасно.

Иной читатель может сказать, что в моих рассуждениях нарочитая упрощенность и вульгаризация сложных проблем. Допускаю. Но теоретические рассуждения вообще безобидны до тех пор, пока они не облачаются в политическую тогу. Не свершись октябрьские события, мы сегодня о В.И.Ульянове знали бы не больше, чем о Викторе Адлере, Эдуарде Бернштейне, Н.К.Михайловском, П.Б.Струве, М.И.Туган-Барановском, С.Н.Южакове… Но в книге речь идет о человеке, который смог в максимальной мере использовать исторические обстоятельства и осуществить самый грандиозный и беспощадный эксперимент в человеческой истории. Этот эксперимент в огромной мере отражал то, что открыл молодой волжанин в „Капитале", десятках других работ прародителей марксизма, опирался на те устои в сознании, которые Ульянов создавал сам, творя российскую модель „научного социализма".

Николаю Евграфовичу Федосееву, при всем богатстве его молодого интеллекта, не могла, конечно, даже прийти в голову сумасшедшая мысль, что тот человек с „купецкой фигурой в шубе", с которым он лишь один раз накоротке поговорил во дворе тюремного двора, станет главной фигурой в истории XX века. Переписка будущего вождя русской революции с Федосеевым, отзывы, которые слышали близкие об этом человеке, не оставляют сомнения в том, что, казалось бы, мимолетное влияние молодого марксиста стало решающим, хотя внешне и незаметным, толчком, подвигнувшим Ульянова в жесткую колею революционного мировоззрения. Не случайно печальная весть о самоубийстве после третьего ареста Федосеева в Верхоленске повергла Ленина в неподдельную печаль. Смерть ссыльного была окрашена в тона романтической трагедии: узнав о кончине Федосеева, его невеста Мария Гонфенгауз, находившаяся на принудительном поселении в Архангельске, с которой В.Ульянов был лично знаком, тоже покончила с собой. Ленин не раз вспоминал, и весьма тепло, о молодом социал-демократе, сыгравшем в его судьбе, по-видимому, весьма большую духовную роль. Горький писал, что Ленин, когда речь однажды зашла о Федосееве, оживился, стал с воодушевлением говорить о том, что, если бы он был жив, „наверное, стал бы выдающимся большевиком"63. Собеседнику Горького, видимо, даже не могла прийти крамольная мысль: социал-демократ мог стать и меньшевиком.