Чичерин

Суета огромного Франкфурта, надоевшие бесцельные прогулки по городу прискучили. Когда все это стало невыносимым, Георгий Васильевич избрал местом прогулок городок Бад-Хомбург. В небольшом аккуратном парке, на краю которого расположена православная церквушка, подолгу сидел на скамейке. Ему нравилась эта церковь, о ней он часто писал друзьям, которые так сурово запрещали ему заниматься политикой.

Болезнь наступала. Она заставила прервать работу. Иногда врачи разрешали нарушать диету и немного полакомиться. Тогда радовался, как ребенок: «Икру мне разрешили, очень ею насладился!»

Снова упадок сил. Врачи гонят из Франкфурта в Баден-Баден. Георгий Васильевич понемногу готовится к отъезду. Он не теряет надежды выбраться отсюда, но не на модный курорт, а в Москву. Он даже настаивает, чтобы в Берлине для него подготовили программу встреч с политиками.

Но 1927 год Чичерин встретил в Баден-Бадене.

Диабет, осложненный другими болезнями, продолжал свое разрушительное действие. Временами Чичерину удавалось поработать, и все же он начал отрываться от большой политики. В последнее время стал замечать, что информации к нему поступает все меньше и меньше. Литвинов настойчиво советует в своих письмах поменьше думать о внешней политике и побольше о здоровье.

Не думать нельзя. Скверно, когда воображаешь наихудшее, отвечает он и в категорической форме требует прекратить публикацию неосторожных статей относительно Прибалтийских стран, не толкать Германию в объятия врагов Советского Союза. Нельзя же в самом деле разрушать собственными руками то, что с таким трудом было достигнуто. Этой теме он посвящает много писем. Он шлет и шлет записки в Москву с советами по различным вопросам международной жизни.

Болезнь прогрессировала, и, казалось, ее невозможно было задержать, сказывалось многолетнее напряжение.

Переезд в Висбаден был согласован с Москвой. Врачи все еще надеялись, что горный воздух Висбадена принесет улучшение. Чичерин соглашался, выбор только один: или ехать в Висбаден, или на все махнуть рукой, ехать в Москву и стать инвалидом.

Февраль 1927 года пробыл в клинике. Врач Жеронн прилагал немалые усилия, чтобы поправить здоровье русского пациента. И впрямь дело пошло на поправку. Георгий Васильевич стал совершать небольшие прогулки в город, а 18 февраля даже принял председателя висбаденского отделения германского общества мира Истеля.

Чичерин внимательно выслушал Истеля и, когда собеседник стал упрекать Советское правительство в том, что оно мало делает для широкого распространения идей пацифизма, сказал:

— Все зависит от того, как понимать пацифизм. В принципе мы реальные пацифисты, не верящие в красивые слова и ведущие практическую политику. Советская политика фактически содействует миру во всем мире.

А что касается международных организаций, то мы считаем, что при нынешних мировых отношениях всякая международная организация даже с принуждением и обязательным решением большинства будет орудием сильнейших держав и в первую очередь будет направлена против Советского Союза. В свое время я тоже думал, что стеной из резолюций можно оградиться от пушек.

Они ни о чем не договорились, и Истель раскланялся, оставив на столе, груду брошюр. Читать их Чичерин не стал, а завернул в бумагу, перевязал бечевкой и отправил в Берлин для возможного использования. Вместе с этими материалами были отправлены и гранки сборника «Константинополь и проливы» — врачи на этот раз категорически требовали, чтобы он больше отдыхал.

В марте наступило значительное улучшение. Предстояло еще дополнительное лечение, может быть, даже поездка во Францию.

«Не мог бы я сначала проделать берлинские приемы, а потом контрольное пребывание в клинике?» — спрашивает он совета у друзей. В письмах снова тоска по работе, нетерпеливое желание возвратиться на передний край советской дипломатии. С новым чувством бодрости он читает статьи в советской печати, из писем знакомых узнает о новостях в НКИД. Наркомат иностранных дел, его детище, выпестованное им по прямым указаниям ЦК партии и Ленина, постоянно приковывает его внимание.

Он решает, не заезжая в Берлин, ехать на юг Франции, может быть, это поможет быстрее восстановить здоровье, вырваться из рук врачей и возвратиться в Москву: он рвется к бурной деятельности. По его просьбе из полпредства в Берлине стали присылать больше материалов, увеличивалась и его почта, расширялись границы рабочего дня.

Чичерину издалека все отчетливее представляется, что за время его отсутствия плохо осуществляются ленинские указания по внешней политике. Его очень возмутила попытка Бухарина, Рыкова «подправлять» внешнеполитическую линию, а на деле разрушать благоприятные факторы, к каким принадлежали прежде всего отношения с Германией. Ведь разорвать Рапалльское соглашение мечтают враги, этого только и надо, например, Лондону, где в изобилии вынашиваются антисоветские планы. С полной определенностью можно предполагать, что курс на Англию в ущерб Германии непоправимо вреден.

«Я протестую против этого наивного и вредного самообольщения», — писал он Сталину и Рыкову. И когда встретил пренебрежение к своему протесту, он со свойственной ему принципиальностью послал Сталину и Рыкову новое, еще более категоричное письмо. Исчерпав все доводы, с болью и возмущением он заявляет в этом письме: «Я еду в Москву, с тем чтобы просить об освобождении меня от должности Наркоминдела».

Висбаден готовился к бетховенским дням, и в город каждый день прибывали музыканты и артисты. Прибыл известный музыкант Отто Клемперер. С ним Чичерин долго спорил о Бетховене.

Чичерин слушал его концерты, но «бурнопламенного Бетховена», которого хотел раскрыть этот пианист, не нашел и вполне согласился с высказыванием знатоков, что в его исполнении «больше Клемперера, чем Бетховена».

Еще сильнее привела его в раздражение купленная в Висбадене книга Шуринга о Моцарте. Она возмутила до глубины души.

— Подумать только, — почти выкрикивал он Клемпереру, — Шуринг вместе со всеми филистерами хочет урезать конец «Дон-Жуана». Филистериссимус!

Висбаден был пронизан музыкой, гремели симфонии великого Бетховена, здесь была поставлена опера «Фиделио». Концерты давались прямо в отеле. Чичерин не пропускал ни одного.

26 марта, возвратившись в отель из театра, он нашел на столе свой паспорт с французской визой. Можно было собираться в путь.

Франция… Лазурный берег, Сан-Рафаэль, беспредельно чистое голубое небо, залитые солнцем виноградники. Но тут же рядом враги: ненавидящие Советский Союз французские буржуа, потерявшие свои капиталы и вышвырнутые из России белоэмигранты, грызущиеся между собой, но единые в своей ненависти к Советской власти.

Французское правительство по-прежнему затягивало переговоры об окончательном урегулировании отношений с СССР, не шло ни на какие уступки и хотело только брать. Это французские представители организовали в Шанхае и Пекине налеты на советских представителей, цинично заявив, что налеты были организованы ввиду какой-то «большевистской агитации» на французских концессиях в Шанхае. Французские буржуа доходили до нелепостей: требовали прекратить коммунистическое международное движение. Они продолжали сколачивать антисоветские блоки, оказывали давление на Югославию, принуждая ее отказаться от установления дипломатических отношений с Советским Союзом.

Таково было положение, когда во Францию прибыл советский нарком. Здесь никто из официальных лиц не спешил с ним встретиться, а уж если и состоялись такие встречи, то собеседники говорили больше о состоянии его здоровья, погоде и о долгах России.

Георгий Васильевич предпочитал встречаться с простыми французами. Он подолгу разговаривал с ними о жизни в Советском Союзе, о советской политике. Беседы доставляли ему наслаждение. Приезжали французские коммунисты, навещали его старые друзья по партийной работе в довоенный период. Но многих уже не было в живых, а иные перешли в лагерь врагов. Появились новые лица — в основном, из интеллигенции, поклонники Шпенглера.