Победителей не судят

— Смотри, Генрих, доиграешься.

И это была не пустая угроза. Тесть, старый прусский солдафон, и так-то его не жаловал, считая прохиндеем, пристроившимся на тепленькое местечко. Честь семьи для него была столь же значима, что и честь генерала. Старикан вполне мог приравнять измену зятя но отношению к своей дочери к государственной измене со всеми вытекающими последствиями. А дойди эта история до ушей Геббельса, мастера как создавать героев из всякого быдла, так и устраивать показательные порки, и беды не миновать.

Совсем недавно в прессу просочились неблаговидные факты о подкормке нескольких генералов, адмиралов, чиновников столичного магистрата, и даже парочки крупных партийных функционеров. Некий владелец большого продовольственного магазина регулярно отсылал им посылки с продуктовыми наборами, от одного перечня состава которых у большинства немцев темнело в глазах. И это в стране, где еще не отменена карточная система и где многие члены партии не в состоянии уплатить членские взносы по пятьдесят рейхспфеннигов в месяц! Они, эти ветераны партии, пишут прошения о предоставлении льгот и материальной помощи, в то время как другие жируют.

Узнав об этом, доктор Геббельс, из всего умевший извлечь выгоду, не преминул воспользоваться малозаметным слушком, раздув его в скандал имперского масштаба на страницах центральной прессы. Кое-кто слетел с постов, а владелец магазина узнал не понаслышке, что такое остракизм. И имидж партии вырос еще на несколько пунктов. Так же круто иногда поступали и с высокопоставленными прелюбодеями (уж не говоря об извращенцах).

Хорошо зная отношение фюрера к семье и браку, Геббельс не упускал случая отхлестать по голому заду застигнутого в чужой спальне партийца или хозяйственника. Иных, если они и их пассии были холосты, заставляли жениться, и это считалось «легко отделался». Сам «тевтонский замухрышка», имея кучу детей и такую «партийную» супругу, не прочь был приударить за юбкой, не обходя стороной и актрис. Но, как всякий ханжа, он не упускал случая, чтобы с особым удовольствием заклеймить собрата по греху.

К великому счастью Генриха Поля, его жена в настоящее время гостила в Берлине у папы и должна была вернуться только к концу июня. При встрече ее на вокзале от него требовалось одно — твердо стоять на ногах и, по возможности, не морщиться.

— Значит, у вас ни к кому нет претензий? — спросил полицейский.

— Ну конечно же ни к кому, — ответил Поль и отвернулся к стене.

Полицейский взял под козырек и удалился, а пострадавший, скрипнув зубами, принялся обдумывать план возмездия.

Через десять дней Генрих Поль выписался из клиники. Его ступни уже не болели, но все еще нуждались в мазях и повязках, страшно зудели, а дома еще и неприятно пахли. Тем не менее прохлаждаться далее в палате бок о бок с покрытыми струпьями и коростами «прокаженными» он не мог. Не потому, что брезговал, хотя и не без этого тоже, но по двум гораздо более серьезным причинам. Во-первых, дня через три-четыре возвращалась его жена, а во-вторых, назавтра намечался приезд в Дрезден его главного столичного шефа доктора Геббельса, и Полю, кровь из носу, нужно было присутствовать на официальной церемонии.

Купив новые сапоги на два размера больше предыдущих, он приковылял на службу. Немногочисленные сотрудники его подотдела были осведомлены, что их шеф ошпарил ноги, опрокинув на них кофейник с кипятком. Ничего удивительного, с кем не бывает, когда жена в отлучке. Они порывались навестить его в больнице, но он категорически запретил по телефону.

На другой день, морщась от донимавшего его зуда, Поль в числе многих ожидал у парадного подъезда на Гётештрассе. Йозеф Геббельс приехал в Дрезден по случаю открытия очередного Дома Литераторов — филиала Имперской Палаты Литературы при недавно созданном министерстве культуры и пропаганды. Приехав прямо с вокзала и сопровождаемый многочисленной свитой министерских чиновников, газетчиков, деятелей местного партаппарата во главе с гауляйтером, а также десятком мужчин в мундирах и аксельбантах и несколькими женщинами в длинных темных платьях, прихрамывающей походкой он медленно обходил прохладный вестибюль Дома, осматривая его обновленный, еще пахнувший сырой штукатуркой интерьер. Растения в кадках вдоль стен; ковровая дорожка, ведущая на широкую центральную лестницу; светильники из кованого железа, дающие красноватое факельное освещение. Вверху на стене слева — в строгих рамах портреты классиков германской литературы, справа — современные писатели. И те и другие тщательно отфильтрованы очистительным пламенем костров, вспыхнувших 10 мая прошлого года на университетских площадях и выжегших из немецкой писательской среды всякую скверну, после чего германская литература стала походить на обожженного паяльной лампой, ошпаренного кипятком и выскобленного острым ножом поросенка. Розовенького, но мертвого.

По одну руку от Геббельса неотлучно находился нынешний президент Палаты Ханс Блунк, автор нашумевшего «Народного рубежа», по другую — его конкурент и тезка Ханс Йост, выпустивший в прошлом году свою «Бессмертную мать». Улыбающийся Геббельс, которому эти двое беспрестанно что-то нашептывали, поднял глаза вверх и скользнул взглядом по портретам. Галерею современников открывал портрет фюрера, единственная книга которого по праву делала его главным писателем рейха. Картины висели достаточно высоко, и Геббельс, никогда особенно не жаловавшийся на зрение, прищурился. Какой странный портрет, подумал он, всматриваясь в знакомые черты вождя. Сколько экспрессии, какой смелый, на грани разнузданности мазок, придающий всему облику ярость неколебимого борца.

— Чья это работа? — тихо спросил он у Блунка.

— Сейчас уточню, господин рейхсминистр.

Взмахом руки Блунк подозвал кого-то из топтавшихся в сторонке.

— Это местный художник по фамилии Шеллен, господин рейхсминистр.

— Шеллен? Смело написано. Очень смело. Прямо-таки на грани.

— Совершенно с вами согласен, — Блунк замялся и полушепотом спросил: — Может, заменить?

— Не знаю. Посмотрим. В сущности таков он и есть, наш фюрер.

Экскурсия двинулась дальше. Вспышки блицев, скрип десятков сапог, шуршание платьев. Вестибюль опустел, и только один человек остался стоять, будто пригвожденный к полу. Задрав голову, он смотрел вверх и впервые самым натуральным образом не верил своим собственным глазам. Что это… как это? Это лее тот самый портрет из проклятой пьесы! Заменена только рама. Но каким образом он мог попасть на стену? Не получив на свой немой и безадресный вопрос ответа, он вдруг спохватился и, прихрамывая, как человек, изувечивший мозолями обе ноги, выбежал на улицу.

Генрих Поль остановил такси (до персонального авто он еще не дорос) и велел гнать на Шеффельгассе. Взбежав на второй этаж и отмахнувшись от секретаря, он отпер ключом свой кабинет и ринулся внутрь. Справа от окна, за длинной до самого пола шторой, должна была стоять эта пахнувшая подвальной сыростью мерзость в обшарпанной бутафорской раме. Но ее там не оказалось. Поль обшарил весь кабинет, заглянул в шкаф, за шкаф и под шкаф… Все. Мебели у него было немного, так что искать более было негде. На всякий случай он открыл дверцу стоявшей у стены слева от стола тумбочки, в которой портрет мог поместиться только в сложенном пополам виде. Тумбочка, предназначавшаяся для графина с водой и пары стаканов, была забита одним хламом. Выпив воды, Поль крикнул секретаря и повалился на стул.

— Здесь была картина в гипсовой раме… вот здесь вот, за шторой. Где она?

— Картина?

— Ну да, портрет. ПОРТРЕТ! — Ребром ладони Поль принялся истерично колотить по столу. — Портрет, черт вас дери! Портрет Адольфа Гитлера! Где он?

— Так это… — растерявшийся было секретарь стал соображать быстрее, — Шмуль его забрал позавчера…

— Какой такой Шмуль!?

— Ваш помощник Эрнст Шмуль…

Поль вспомнил, что у него действительно есть помощник с подозрительно жидовской фамилией Шмуль. Толку от этого Шмуля было не больше, чем от плесени на стене сортира, но его протежировал какой-то козел из какого-то гестапо (это слово в то время только-только входило в обиход и еще мало кого успело напугать). Он, этот Шмуль, был эсэсовцем «из народа», туповатым от природы сельским парнем из глухой баварской деревушки, который бездарно лез во все, путал театральные репертуары с киноафишами и, вполне возможно, шпионил за своим шефом. Хорошо, что у Поля имелся свой человек в полицейском управлении, с помощью которого они и засадили Шеллена…