Три тополя

А Капустин отвернулся, слышал мягкий шорох ладони по ноге, но не смел смотреть именно потому, что мучительно хотел этого, хотел увидеть ее всю, от соразмерной, чуть суховатой ступни, с натуральной, так удивившей его когда-то розовостью ногтей, до склоненной головы, убедиться, что она прежняя, и это закрытое, нескладное платье — красное в белых горохах, — и грубая, чужая укладка волос под тюлем в серебристых полосах, — все это случайность, вздор, все от неумения. Он побрел по песку навстречу плоскодонке, свекор Саши кивнул ему, в движении горделиво посаженной головы не было радушия, оно было коротко и замкнуто, даже спесиво, но Алексей отнесся к этому спокойно. Быть может, Капустину не следовало приходить в «тихую» в час поражения старика, когда обстоятельства принудили его отступить, убрать сеть. Обрезанную под водой капроновую трехстенку он выбирал не по-хозяйски, не выкладывал в лодке, а бросал как попало, не глядя ухватывая шнур и накалывая пальцы о чужие блесны с тройниками. Изредка попадалась дохлая рыба, выбеленные смертью подлещики и судачки, однажды взыграла, колотя хвостом по борту, щучка, недавно угодившая в ячею, — убрав весла, старик быстро, по сети, двигался на другую сторону «тихой». Сына он в лодку не подобрал, хотя в ней одежда Ивана, тот поплыл было за плоскодонкой, но раздумал и на спине не спеша подгребал к мыску, где стоял Капустин.

— Хорошо-о! — Саша блаженно прижмурилась, наблюдая сердитого свекра, Алексея и мужа, отжимающего на себе трусы, видела их вне суеты, в успокоительной слиянности с речной заводью, зелеными пригорками над нею и меркнущим небом. — Ильин день скоро, а я и не поплавала. Шастаешь по плотине туда-сюда, тут не до реки. Девкой без отдыха через Оку плавала, туда и обратно.

Саша сидела, подобрав подол платья, вытянув ноги и плавно, безотчетно прогибая их в подъеме, — в каждом ее движении была освобожденность от игры, намеренности; сама природа, чуждая ухищрениям. Она занесла руки за голову, коснулась вдруг непривычной, жесткой укладки волос, украдкой взглянула на Катю, встала и поднялась на носки, стараясь лучше разглядеть сыновей на лугу.

— Вы всегда завиваете волосы, Александра? — спросила Катя.

— Была печаль!.. Я и в праздник простая бегаю: времени нет. — Она все смекнула, увидела снисходительное, жалостливое неодобрение в глазах маленькой женщины с пшеничными, волнистыми волосами и сказала с виноватой усмешкой. — Волос у меня никудышный… ровный как конский хвост.

— И прекрасно, что ровный, это же ваш стиль! — оживленно заговорила Катя; они остались одни, когда же и сказать этой славной женщине то, что всегда виднее со стороны. — Вы большая, крупная, вам как раз подходят сильные, прямые линии… Просто прекрасно! Мне кудряшки еще куда ни шло, а вам не надо, нет, нет, Александра! — почти просила она, не щадя себя, чтоб у Саши не возникло обиды. — Мои от природы вьются, я не трогаю их, только крашу, они в натуре какого-то мышиного цвета, а белые лучше… — Она умолкла, заметив, что Саша отчаянно покраснела: лицо ее словно отлито из красной меди.

Но смятение Саши прошло через несколько секунд, и она сказала с насмешкой над собой:

— Большая, а ума не набралась. Завила рудая кобыла хвост!

— Посмотрели бы на себя в зеркало, Саша: вы такая красивая! Ни на кого не похожая… — У Кати отлегло от сердца, она говорила, что думала, полная женской отваги, щедрой снисходительности и расположения к людям, причастным к жизни Алеши. — В школе вы любили Алексея Владимировича, правда?

Саша с усилием переводила потяжелевший взгляд от реки на Катю, на Капустина и мужа, на бредущих обратно детей: вопрос ошеломил ее: если Капустин все рассказал жене, чего же и спрашивать?!

— В школе ученики любили Капустина? — переспросила Катя, не подозревая, какая буря пронеслась в душе Саши. — У ребят ведь нет середины, они или обожают, или не переносят. А Капустин строгий, душу вымотает, правда?

— Ага! — Саша перевела дух. — Мотал! С каждого спрашивал.

— И все-таки любили! — не сомневалась Катя, иначе быть не могло.

— Жалели…

— За что?! Что он несчастненьким был?

— Несчастливый, — подтвердила Саша, она уже вполне владела собой. — Он и с нами маялся, хотел скоро нас научить, в два счета, вот и обижался на нас. И пары ему в селе не было, — добавила она сочувственно. — Невесты не нашлось по нем. Старую он не взял бы, а молодые — дурехи, все в город ладились, кто учиться, кто в торговлю… Он и уехал от нас.

Пришел черед потеряться Кате: она смешалась, не находя простых слов или шутки, чтобы перебить скрытую печаль сообщения Саши. Катя подумала, что Алешина бывшая ученица не слишком умна, если решила все это выложить ей, но в словах и в тоне Саши не было ничего умышленного, и Катя, на ее взгляд, молодая, иначе она не стала бы говорить, что Капустин старую не взял бы. Но что-то задевало Катю в ее откровенности, отъезд Алексея из деревни она представляла себе иначе, привыкла думать, что он затосковал в деревне без друзей, без близкого по душе человека, что судьба повела его к ней, теперь ее впервые уколола мысль, что, найди он здесь девушку по себе, пусть не ровню, так и остался бы на Оке, при матери, при жене и детях. Кате стало неуютно рядом с Сашей, вечерние краски на глазах делались холоднее, захотелось спуститься к Алеше, услышать его негромкий голос, снова ощутить родство и близость.

— Я мальчиков приведу, Алексей Владимирович и не разглядел их толком. — Саша поняла желание Кати, прочитала его во внезапной молчаливости, в неспокойном взгляде, устремленном на Капустина. — Мужик на реке дуреет, только об рыбе и разговору. — Она подняла туфли, не стала их надевать и пошла навстречу сыновьям.

Прокимнов-старший выгребал на пенистый простор реки, одежду сына он бросил на другой стороне «тихой», и Митя Похлебаев бежал с ней к Ивану.

Иван вылез из воды молчаливый, не расположенный к Капустину, хотя белозубая ухмылка и кривила его лицо.

— Без курева бросил меня Черный… — сказал он после хмурого молчания, вопросительно глянул на учителя и погас: Капустин не курил.

— Как же это сеть под насос попала?

— Черный говорит: нарочно завели. Он пришлых ненавидит.

— А вы ладите с ними?

— Мне чего — я конюх, я свою рыбу возьму, хоть вся Рязань явись. Я, когда при деле, никого и не вижу. Ночью Саша мимо ряжей шла, а я не вспомню: была она, не была.. — Зачем-то ему надо было настоять на своей отдельности не только от отца, но и от жены, от семьи, от бывшего учителя, выделить свой круг, где никто ему не указ и не советчик. — Приволоклась с пацанами, — проворчал он, бросив взгляд на Сашу. — Не надоело по плотине шастать!

— Она мальчиков хотела показать.

— Избы у нас, что ли, нет? И стол посередке, и на стол найдется. Голову испортила, вроде ей Новый год или какой еще праздник.

— Это их женские дела, Иван Сергеевич.

— Все вы мне — Иван Сергеевич! Иван Сергеевич! И давеча на ряжах и тут. Я вроде не лысый! — Ухмылочка его сделалась настороженной, недоброй. — Меня Иваном дразнят…

— Извините. — Капустин достал из кармана пластмассовую катушку с бумажным, красновато-золотистым кружалом, на котором длиннохвостая русалка выуживала спиннингом рыбу. — Я вам леску принес, как обещал.

— Не надо. — Он и не взглянул на импортную леску. Позой Иван вдруг напомнил отца: шея удлинилась, вытянулась по-петушиному заносчиво, корпус чуть откинулся назад. — У меня их навалом. Задолжали мне, что ли? — спросил он сердито. — Митьке Похлебаеву отдайте.

Митя как раз и приближался с платьем Ивана в одной руке и сапогами в другой.

— Утром вы мне голавлей дарили, ведь от души.

— А вы не взяли! — резонно сказал Прокимнов. — Мы и квиты. — Он проследил за тем, как Капустин нехотя положил в карман пиджака катушку. — Еще мы с Александрой вам задолжали.

О чем это он? Капустин напряг память: что у него на уме? Родилось смутное чувство опасности и смущенное, виноватое состояние души.