Три тополя

— Что вы! Алеша поймает.

— А то купи! — повернулся он к Капустину, смотрел нетерпеливо, кажется, этого именно он и хотел.

— Если я первую рыбу на серебряный крючок возьму, не видать мне удачи, — сказал Капустин, и Воронок погас, оглянулся на свой спиннинг, брошенный внизу у воды; начиналась вечерняя зорька, время судака. — Скоро пассажирский на Москву, — напомнил Алексей, — купят у вас рыбу. В луга хочу жену сводить.

— Прокимновы в «тихой», сын и батя. — Он усмехнулся. — Сеть сымают. Я их пропесочил, сказал, на вас ночью учитель оборвался, весь, до последней железки. Ты с них стребуй, Алексей Владимирович, у них на капроне блесен — как игрушек на елке. — Яков ревниво посматривал вниз, рядом с его спиннингом кто-то выводил рыбу. — Видали? Видали? — приговаривал он, обиженно помаргивая. — Мою рыбу ведет, под меня она шла!

Он кинулся с устоя вниз, забыв о ботинках.

С левобережного устоя Капустин увидел Вязовкину, а неподалеку и мальчиков у воды, годовалый малыш оседал в песок на кривых ножках, поднимался и снова оседал. В «тихой» покачивалась плоскодонка с Прокимновым-старшим и расходились круги от нырнувшего к сети Ивана. Александра была в красном платье ниже колен, тяжелая, бесформенная на взгляд, без талии, волосы, свободно забранные прозрачной тюлевой косынкой, озадачили Алексея частыми кудряшками: Саша ли это?

Она спиной почувствовала их, как чувствуют опасность, сторожко, подбородком, к поднятому плечу, повернула голову, взглянула искоса, приметила на устое двоих и бросилась к детям, грузла в песке бежевыми, на высоком каблуке лодочками. Капустин поспешил навстречу, сказал с открытой ласковостью старшего: «Здравствуйте, Саша!» — и потянулся к малышу, но тот отвернулся, обхватил шею матери, показал почти безволосый, со свекольным родимым пятном затылочек.

— Мы с Катей пришли. Познакомьтесь, Саша.

Катя пожала горячую, влажную от пота руку, почувствовала натянутость минуты, растерянность молодой женщины. Мальчики наряжены: белые носочки с каемкой, на младшем лакированные туфельки, оба в коротких штанишках, в импортных, с рисунками, маечках.

— Неужели с мальчиками по плотине? — поразилась Катя. — Или лодкой переплыли?

— Пашка на руках, а Сережа сам, впереди всех летит. Он этим летом прибегал и ко мне и к отцу, сладу с ним нет. — Не упрек, гордость была в ее голосе и сознание, что так и должно быть, все идет, как положено, своим чередом. Напряжение оставило ее, Саша улыбнулась, и Кате только теперь открылось ее лицо: необычное, красивое, красновато-рыжих, янтарных тонов, с подвижными, выразительными губами и отзывчивым, быстрым взглядом. — Чего песок топчем? Пойдемте на траву.

Они поднялись на насыпь, Саша вытряхнула песок из туфелек малыша и спустила его с рук. В нем не было и отдаленного сходства с Капустиным, глаза серые, ни в отца, ни в мать, не плотного, густого цвета, а прозрачные, как и Сашины янтари, — сходство, о котором она говорила, — фантазия Саши, она этого хотела, и даже сейчас словно подталкивала Алексея: вглядись получше, ведь у него твои глаза, твои! А Сережа во всем повторил отца, но черты его тоньше, не потому только, что детские, нежные, — вмешалась материнская кровь.

В «тихой» снова вынырнул темноликий Иван. Саша крикнула:

— Ва-ань! Пришел учитель с женой!

Иван поднял руку перед тем, как уйти под воду.

— Изнырялся, — сказала Саша. — Сеть под насос затянуло. В «тихой» насос сидит, помнишь, когда лед у плотины рвали?.. — Она осеклась, что не повеличала Капустина, и досказала уже одной Кате: — У нас один год с плотиной запоздали, не положили вовремя на дно, лед ее и прихватил. Пришлось тут, где мы стоим, дамбу рвать. Тогда и насос утопило. Поднять хотели, а он разбитый, водолаз смотрел. Свекор ругается, вроде кто-то нарочно завел сеть под насос и проволокой повязал. — Ее муж снова показался из воды, подышал ртом и занырнул. — Придется резать, Алексей Владимирович.

Алексей пожалел Сашу, ее непокой и растерянность. За Катю он был спокоен, она чувствовала себя свободно, угасавший день подарил ей уверенность в себе, в Саше она видела ученицу Алексея и, кажется, более всего поражалась, что эта грузноватая женщина, мать двух детей, воспитана ее мужем. А Саша сбилась с тона, смотрела под ноги, на большие, с набившимся песком, лодочки и не решалась сбросить их.

— Что это мы величаться стали, Саша? — пришел он ей на помощь. Так вернее и проще, скрытность не дается Саше, ей нельзя играть никакой роли, она может быть только собой. — Уже мы не в школе, ты теперь знаменитый человек…

— На всю толоку знаменитый! — оживилась Саша. — Меня всякая буренка знает!

— И портрет твой у сельсовета видели.

Она всплеснула руками:

— Не было б стекла, я бы выдрала: горе — не портрет.

— А по мне красиво, — сказал Капустин серьезно.

— Неужто я живая хуже?

— Лучше! — воскликнула Катя. — Куда лучше, сравнивать нечего. — Близорукая, и теперь видевшая Сашу немного расплывчато, Катя впервые ощутила на себе ев осмелевший, изучающий взгляд, особый женский взгляд, от которого не укроется ни упавший на лоб волосок, ни морщинки у рта или на притененной поднятым воротником шее. Все было бы естественно, если бы не истовость этого взгляда, его трепещущая напряженность, будто от того, какой окажется Катя, что-то зависит и в жизни Саши; взгляд без праздного любопытства, без мимолетности — не легкий, не скорый на суд или одобрение. — Дети у вас — чудо, — сказала, смутившись, Катя.

— Удачные мальчики, — отозвалась Саша. Что-то ей вспомнилось, сняло улыбку, но она не сразу отважилась открыться, колебалась, поминать ли об этом. — Они ко мне от рождения добрые, не мучили… Я и первого легко родила, не крикнула. Баба одна в родилке пугала: мол, без муки родила — не к добру. Матери надо муку принять, чтоб у сына ее не было, сколько проживет. Ты, мол, откупилась, ему отольется…

— Глупая или злая женщина! — убежденно отозвалась Катя.

Саша опустилась на корточки, прижала к себе вертевшихся у ее подола мальчиков, потом подтолкнула их, велела сбегать в луга, они начинались сразу за насыпью. Вздохнула освобожденно, глядя им вслед, и сказала:

— Женщина хорошая, только очень она родами намаялась. Двое суток — никак, разрезали ее, девочку взяли чуть живую, вот у матери и одна надежда — вся мука ей пришлась, а дочь пусть живет счастливая, не то что слепень — комар чтоб не ужалил… А только не бывает так… — Материнство, и свое, благополучное, и чужое, начавшееся со страданий, наполняло ее, красило особой, самоотверженной добротой. Катя и Капустин не нашлись сразу, что сказать, и Саша закончила рассудительно: — Всякое будет: и ужалит и укусит. Только бы скаженные собаки не рвали.

Прокимнов-старший подгребал к берегу, под кусты, куда прибежал Митя с инструментом, а Иван отдыхал на спине, похлопывал по воде ладонями.

— Иван с рыбой пришел? — спросил Капустин.

— Чего-то принес. Ночную, может, продал кому.

— Я его кукан упустил. Не говорил?

— Он скажет! — Саша будто гордилась скрытностью мужа. — Я не спрошу — молчит. Голавль пошел, мальчики неделями отца не увидят, проскочит под окнами на мотоцикле в район, а Сережка в крик: отец проехал…

До слабости в коленях, до дрогнувших пальцев захотелось Капустину коснуться Саши, ощутить ее тепло, и он взял ее за руку, стиснул присмиревшие пальцы и сказал, кивнув на железную рубчатую площадку стоявшего на рельсах крана, которым забивали и выдергивали дубовые щиты плотины:

— Сядь и вытряхни песок из туфель. Чего мучиться?

Так он, верно, держался с ними и в классе, подумала Катя, — заботливо и наставительно. И то, что женщина покорно опустилась на выступ крана, сбросила туфли, молодо наклонилась и стала счищать с большой, светлой ступни песок, тоже было в порядке вещей, еще одной подробностью этой новой, открытой, речной жизни, такой же естественной, как озорующий на воде муж Саши, как юркий, решительный Митя Похлебаев или две маленькие фигурки на бугре — темные силуэтики на фоне огромного, опускавшегося к горизонту солнца.