Три тополя

Он забросил на середину «тихой», довольный, что с первого раза попал, куда хотел, и снасть легла с тихим всплеском, словно и не было перерыва: жилка скользнула мягко, свободно взметнулась вверх, катушка ласково трогала большой палец. Леска покорно поплыла к Капустину, а через несколько секунд ее дернуло и остановило сердито и неуступчиво. Повороты катушки давались все тяжелее, будто тройник ухватила пудовая щука и упирается удивленно, еще не в ярости, еще не веря, что кто-то осмелится угрожать ей в ее же угодьях. Капустин отступил влево, освобождая местечко на песке, под валуном, куда он выведет рыбу, но катушка уже не поддавалась, пришлось ухватить ее всей рукой.

Недоброе подозрение охватило Капустина: зацеп! Катушка не слушалась руки, удильник согнут, жилка, украденная Митей у коломенского инженера, напряженно натянута, никто ее не дергает из глубины. Он побрел по берегу «тихой», то сходя к воде, то поднимаясь вверх, подергивая снасть, пробуя сняться с зацепа, потом вернулся на прежнее место, намотал на рукав жилку, оборвал ее беззвучно и в заводи сразу ощутил тяжесть грузила — пропала только блесна.

— С почином! — послышался сверху голос Воронка. Тот съехал по осыпи вниз, вспахивая ее тяжелыми ботинками без шнурков. — Сказал бы, что в «тихую» идешь, я бы тебя упредил. У Прокимновых здесь сеть, теперь поперек не бросишь. — Он присел на камень и закурил, готовый к неторопливому ночному разговору — Серега Прокимнов в диспетчерской, в бинокль «тих а я» оттуда вся глядится, и сын всякую ночь на реке. Мотоцикл купил, после зорьки умотает с рыбой на конезавод, и все при нем. Только попусти человека, не топи, дай воздуха ухватить, а уж он сам вздохнет. Иван Прокимнов — сын Сергея. — Воронок усомнился, держит ли еще в голове учитель деревенские родословные. — Он Шурку Вязовкину взял. Помнишь ее?

— Они мои ученики, — ответил Капустин. — Иван постарше, но я и его в школе застал. — Он стянул узел на новой блесне, но бросать медлил.

— Прошка, зараза, чиликанов унес. — Воронок досадливо стукнул двупалой, сведенной в полукулак рукой по здоровой.

— Забыл. Меня увидел и расстроился: не любит он меня.

— Зря ты оборвался, я бы сплавал, по жилке и ночью найдешь.

— У меня блесен много. Если вам нужно, пожалуйста.

— Ты небось и отчества моего не знаешь, — отозвался Воронок, польщенный заботой о нем и уважительным тоном. — А иной мужик знает и не скажет: умри — не повеличает, будто у него ботало отсохнет, если родителя моего помянет.

— Знаю, что Яков.

— Яков! И это бы мне в праздник. Яшка! — хрипло выкрикнул он. — Яшка! Рысцов в ведомость на деньги знаешь, как меня писал? Во-ро-нок!

Он подождал, как откликнется учитель, но Капустин молчал: что же такого, если Воронка Воронком и пишут?

— Я с этим и в Рязань ездил, и в пароходство, паспорт возил, только их не проймешь! Деньги, говорят, тебе платят? Платят. Сполна? Как положено? Так чего же тебе? Я говорю: пусть бы меня в аванс Воронком писали, а в расчет — Воронцовым, по паспорту. А то ведь два раза в месяц, как пса приблудного, по кличке.

— Воронцов… — повторил Капустин. — И я не знал.

— Учил бы ты моих детей, запомнил бы, — сказал Воронок прощающе. — Мне бы к начальству тверезым сходить, до чайной, может, и ущучил бы Прошку… Вернулся я на шлюз, он меня за горло: мол, из Рязани звонили, караульщик ваш пьяный по начальству ходит, достойный ли он винтовку держать? Знаю я ваш поповский род, — это Прошка от себя говорит, — тебя отцов брат, поп федякинский, Воронцовым записал, подлог в церковной книге учинил, а ты Воронок, как и весь ваш род. Тебя судить бы, да жаль дурака. Он меня из караульщиков вон.

— За глаза все вы Рысцова клянете, — раздраженно заметил Алексей, — а до дела дойдет, никого не дозовешься.

— Не топить же человека, — кротко ответил Воронок. — И ему жить надо: родился, так живи, уж так заведено. Его бы по справедливости, миром наказать, — сказал он мечтательно, — без властей, бумаг чтобы не писать.

— Это как же — миром?

— Как конокрадов били, — живо ответил Воронок. — Накрыть холстиной — из милосердия, чтоб глазам не страшно, а то потником, и наподдать. — Воронок махнул искалеченной рукой; чего, мол, мечтать о несбыточном, мысль его вернулась к тихой заводи, перегороженной сетью. — Пришлые уже резали сеть, сядут на зацеп и матерятся, как волки, аж рыба со страху до Новоселок бежит. Они сеть режут, мы им снасть рубим, как по минному полю ходим. — Он поднялся с камня. — Пошли, покажу, где кидать.

Воронок шел вверх тяжело, цепляясь за кусты ивняка, обламывая ветки. Что-то было жалкое в его фигуре, в присогнутых плечах, в нечистой рубахе, в отечных лодыжках, открывавшихся при каждом приплясывающем шаге.

— Вы о своих детях говорили, я их, правда, не знаю, — сказал Капустин.

Воронок полуобернулся, сбиваясь с ноги: не смеется ли учитель?

— А я их много хотел, полную избу, чтоб и самым малым на полатях места не хватало! Во как я в уме разгулялся!.. Война со мной круто повелась, — продолжал Воронок с неостывшей обидой. — Ей бы и меня прибрать для ровного счета, а она, видишь, усовестилась, пальцами обошлась. Я только одну весну и был счастливый. — Он умолк, справляясь с волнением, выбирая слова поточнее. — Мы тогда с матерью в путейской избе зимовали, на хуторе. Работать нанялись, а в заносы там полуторка в снег села, люди греться прибежали. С ними и Вера Васильева, слыхал?

— У нас Васильевых много.

— Не из наших, воронежская. Ее агрономом к нам прислали. Вера. Вера! Вера! — повторял он, памятью возвращая ее из прошлого. — Как отсеялись — поженились, не стали урожая дожидаться. Она мне сына родила, только уж без меня. Карточку хотела на фронт послать, чтоб и мне там погордиться. Доехала до Рыбного на попутке — и под бомбу, прямо белым днем. Немец станцию громил, паровозы, путя, а заодно магазин разбил, рундуки, фотографа насмерть. Он моих, верно, и щелкнуть-то не успел. А и щелкнул, где ты эту карточку найдешь.

— Что ж вы жизнь свою не устроили? Все с матерью?

— Через зиму и она за невесткой вдогонку. Я из госпиталя ехал без гостинцев, чистый, ни перед кем не в долгу. Только немцу полной сдачи недоплатил: комиссовали меня, не привелось ихнюю землю вволю потоптать. А хотел, как хотел, аж ступни зудели! Погулял я, учитель, по деревне, погулял немилосердно, а жениться не стал. То совесть перед Верой не позволяла, а потом я бабам ни к чему сделался, всего себя с голодными скоро издержал, хоть пеленай, аки младенца. Концы! — Он сошел с насыпи на сырой песок. — Тут берут щуку, только повдоль кидай, а влево ни-ни, сядешь.

Не первый раз делился Воронок своей печалью с людьми и привык уже к ответному ржанью и шуткам. С застенчивым и угрюмым молчанием он встретился впервые и даже потерялся, не зная, дожидаться ли морали от учителя или самому пойти в наступление.

— Да-а! — протянул Капустин. — Печально все это…

— Если об каждом солдате печалиться, жизнь затмится! — бодро возразил Яша. — Ты иначе рассуди: в нашем роду у мужиков короткий век был, до полста не жили. А я шестой десяток бегаю. Живу! — воскликнул он с неожиданным подъемом, с веселым злорадством, а в чей адрес оно, не понять. И снова ждал он от Капустина отклика, пусть с шильцем, с непочтительной усмешкой, но живого отклика. А учитель, изготовясь для броска, оглядел его от распахнутых ботинок до лысины трезвыми глазами, будто увидел впервые. — Ты блесны похвалялся дать? — Попрошайничеством он нарочно отменял душевный разговор, который, как думалось Воронку, не вызвал в черством собеседнике интереса. — Бросай, бросай, не к спеху, повременить можно, — зачастил он, видя, что Капустин опустил спиннинг и полез в карман за коробкой. — Я к сеточке сбегаю, а ты покидай, перед тобой Ока в долгу, давненько ты ее не тревожил, надо и ей совесть поиметь, генеральскую норму выдать тебе…

— А какая она?

— Чего душа пожелает: до ноздри, а сверх того — баночку!

Он поторопился к устою, ублаженный тем, что так хорошо течет теплая лунная ночь. Алешка Капустин не затаил на него зла за прошлое, когда был гоним от запретки, а что хмуроват, так это от матери, не всем же скалиться и свистеть в два пальца. Одно невеселое обстоятельство предвидел Яшка: не станет Капустин пить на реке. Не то что вина не принесет, от себя не поставит, а и чужого, случайного, в угощение пить не будет. Воронок не смог бы определить, в чем именно состоит этот запах трезвости, но чуял его остро, с обидчивой и враждебной настороженностью, и в Капустине он учуял его незамедлительно и даже гордился тем, что разговор с учителем он ведет бескорыстно, без тайного расчета. Он желал ему рыбацкой удачи и в душе понукал Оку к щедрости; река давно стала его домом, судьбой, ристалищем жизни, исповедальней и живым существом, сильным, красивым, а главное — справедливым.