Три тополя

Воронок всегда хмурился на людскую ненасытность: зачем среди зимы бьют полыньи, инструмент нарочно придумали лед сверлить и таскают из-под него мелочь. Неужто так трудно природного часа дождаться, взять рыбу честно, как природой заведено, а не взломом и воровством? Он не совался к зимним рыбакам с моралью, но презирал их, и речных, и тех, кто опустошал озера на пойме, брал рыбу жестокой хитростью, пудами, так что случись весной скудный разлив, и озерцо все лето пустует. Уж как пришлась бы Воронку рыба среди зимы, но он не позволял себе насилия над рекой, не проламывал ей черепа; ничего, сколько помнит, не брал он силком, против чужой воли.

Воронок уснул перед рассветом, в час, когда по обыкновению он уже торопился вниз по выбитым лестницам, в тылу шлюзовской конторы, ступая на каблук и при каждом шаге ощущая собственную тяжесть, подрагивание живота и груди. Даже не по себе стало от захлестнувшего избу солнца, от скрежета проезжавшего мимо трактора, будто он провинился и перед трактористом, и перед Рысцовым, и Дусей, которых прошиб уже десятый пот у хлебной печи, и перед теми, кто простоял ненастную ночь на реке.

День будничный, у плотины никого: кто пробыл здесь зорю, ушел восвояси — пустые ушли, как сказали Воронку, за ночь ни одной поклевки, а жереху рано, он хорошо играет ближе к полудню. Новый день представлялся Воронку необычным и важным, он не забыл ничего из ночных расчетов. К полудню, когда сверху войдет в шлюз пароход из Москвы, он еще, верно, будет без рыбы, но к вечернему, с низовья, ее надо взять, перед Москвой рыбу скупают охотнее, прячут для себя в опустевшие холодильники, ее и пассажиры покупают, потому и буфетчики становятся сговорчивее. Днем он не примет и грамма, рассчитал Воронок, вечером за рыбу возьмет деньгами, сколько бы ни наловил, одними деньгами, даже на пиво не потратится, так продержится на реке три, а может, и четыре дня и купит штаны, шапку, пластину стекла, трусы сатиновые — купит все, что положил себе купить в первую очередь. Хоть он и не сетовал на жизнь, этой счастливой ночью пришла вдруг к нему и надежда на перемены: все останется прежним, та же изба и он в ней, один, при заслуженной пенсии и привычных делах, а между тем что-то изменится, даже и походка его, зашнурованные ботинки крепко обхватят ноги в подъеме, и он легче пойдет со ступеньки на ступеньку, и шапку он давно приглядел девятирублевую, будто в голубом пуху. Ему даже пришло в голову подновить баньку, чтобы не ждать, когда Дуся Рысцова кликнет его в их новенькую, рубленую, к остывающим уже камням, к слабому пару и дразнящим, горьким запахам чужой жизни. Сделает, сделает, он многое может сделать, ему бы только за ум взяться, жить так, как от с Верой прикидывали в короткую, как сон, зиму перед войной.

Воронок не пошел на пойменный берег: устроился тут, у шлюза, ближе к пароходам, к деньгам, которые он начнет сегодня копить. Кто-то оставил под устоем заведенную круглую сеточку. Воронок вытащил ее и, когда сошла грязно-табачная пена, увидел на донышке одинокую уклейку. С трудом посадил ее на снасточку — так мал был живец, — прошил жалами двух тройников и распустил спиннинг по струе, недалеко, просто чтобы не лежал без дела. Захотелось пошуровать сеткой в «печке» — в каменной, открытой в сторону реки камере внутри устоя, куда к зиме укладывается ближайшая к берегу стальная на подшипниках ферма плотины. Сегодня здесь были вынуты два верхних щита, и в двухметровый проем бешено устремлялась вода. Вверху поток прогибистый, стеклянно-гладкий, прозрачность воды скрадывает яростный полет; миновав плотину, вода левым крылом свергалась в реку, а правым обрушивалась в «печку», ударяла в ее сложенные из каменных блоков стены, бесновалась и кипела.

Двухпалому не просто забросить медную сетку в «печку», чтобы ее тут же не вынесло и не завело под стальную ферму, где водяной вал искорежит ее. По локоть намотав на левую руку свободный конец веревки, Воронок забросил сетку с края устоя. Теперь важно повременить, не тащить сразу: речная живность шарахнулась по темным углам «печки», надо дать ей время оклематься или дождаться другой, мимохожей рыбы.

Воронок заметил, что носки на ногах разные: коричневый и черный. Выходит, не первый день он их так надевает, под брючинами их было не видать, а поверх солдатских штанов, с искрящимися на солнце булавками, в глаза бьет. Прижав покрепче охлестнутый веревкой локоть, Воронок стряхнул на устой ботинки и стащил носки. Босой ноге приятно на разогретом камне: в войну какая же это удача бывала, если можно было разуться не в сыром окопе, не наспех перемотать успеть портянку, а среди белого дня на теплой, как детство, земле, ощутить ступней, нестесненными пальцами всякую былинку, песчинку, всю ровную, ничего взамен не требующую ласковость земли. Случаи эти он, пожалуй, помнит наперечет, будто праздники какие или важные события жизни. Воронок побродил по устою, как добрый, послушный мерин на привязи. Сквозь серый хлопчатобумажный свитерок с обвисшим воротом солнце уже изрядно пригревало, но и это было Воронку по душе в такой легкий для него, ясный, поворотный в его судьбе день.

Сеточку выдернул лихо, легко вынес ее за устой и увидел, что не взял ничего: на дне сиротливо ворочалась рыбешка, сверху и не понять кто — худой пескарь или крохотный судачок. Оказалось, стерлядочка, махонькая, с круглым, будто в крике, ртом понизу, совсем редкая теперь гостья. Воронок взял ее в здоровую руку, чуть прижал, чтоб не увильнула, оглядел, как забытую диковину, акулью вытянутую мордочку, нежный еще, но протяженный, с обещанием костяной резкости хребет, все ее умное стрельчатое тельце и, осторожно присев на краю устоя, уронил ее в реку.

Еще несколько раз заводил сеточку в сумеречную «печку», ждал, но рыба не шла ему, и Воронок перенес сетку на прежнее место. Подумал, что надо бы и ему обзавестись такой же, надоело выпрашивать живцов для спиннинга. Самому без трех пальцев не связать, — в прошлом году за четвертак покупали, а нынче меньше чем за тридцатку никто не отдает.

Если сегодня все пойдет ладом, можно и на сетку деньги собрать: лето, считай, прошло, а зимой скинут пятерку, зимой заработок дороже ценится. Может, в зиму с Рысцовым сторгуется, тот за лето ни разу не принес своей сеточки на реку, спиннингом балуется, а сетку держит на сеновале, никак не простит Оке, что она у него власть отняла. Воронок понимает Прошку и, хоть сам думает по-другому, жалеет его; что-то ведь отняли у соседа, пресекли его размах, самую натуру Рысцова обидели. Не Воронок отменял запретку, он и сам в караульщиках походил, — жизнь это над Прошкой сделала, но так уж Воронок устроен, что, чувствуя себя частицей этой жизни, он испытывал и необъяснимую неловкость перед Рысцовым и даже чувство вины, что вот он-то сам живет, как прежде, а у Прошки все поменялось.

И с этой стороны выходило, что он счастливый человек: в войну жизнь отняла у него все, но жестокий урон несли и другие, и все они были одной судьбы племянники. Тут уж не до обиды, какая может быть обида, когда и самому помереть хочется, не думать, не страдать. А потом все покатилось ровно, как рессорный возок по проселку, ему терять было нечего, а другие теряли, хоть тот же Рысцов.

О спиннинге с уклеечкой, которая, верно, отдала богу душу, еще и не долетев до воды, Воронок забыл, но вдруг ровный гул падающей воды взорвал треск громкоголосого затвора на катушке. Воронок поднял на плотину голавля в полкило: по живцу и добыча.

Кукан он пристроил не в стоячей воде перекрытого канала электростанции, а на устое, чуть повыше вынутых щитов, — вода пролетала здесь прозрачно и яростно, кукан он распустил подлинней, чтобы рыбе было вольготно.

Воронок вынул сеточку и не обманулся: дно ее так и кишело, переливалось серебром, уклейки рассыпались в пружинистых прыжках по устою.

Скоро пожаловал второй голавль, потяжелее, спустя полчаса попался залетный, нежданный в этот час судак, сам удивленно не верящий беде, за ним еще голавль — кукан тяжелел, подходило к четырем кило, связанная вместе, рыба грузно плюхалась в воду. И сеточка не пустовала, уклейки прибавлялось, за ней, значит, рыба и поднялась к плотине. Воронок сбегал к электростанции за бесхозным мятым ведром, складывал туда уклейку, лопырей и плотвичек, а сверху, чтобы не пекло, накрыл пиджаком. Эта рыба не ему — хозяину сетки, кто бы он ни был, таков обычай.