Иван Болотников

Гаврила сидел на телеге, чинил хомут. Был навеселе: тайком хватил два ковша бражки в подклете Евстигнея. Глянул на дорогу и обалдело вытаращил глаза. Хомут вывалился из рук.

– Гы-ы-ы… Евстигней Саввич! Гы-ы-ы…

Евстигней вышел на двор, хмуро молвил:

– Что ржешь, дурень?.. Поспел уже, с утра набулды-кался. Прогоню я тебя, ей богу!

Гаврила, не внимая словам Евстигнея, продолжал хихикать, тряс бородой.

– Мотри-ка, Саввич. Гы-ы-ы…

Евстигней посмотрел на дорогу, перекрестился, будто отгонял видение, опять глянул и забормотал очумело:

– Срамницы… Эк, власы распустили.

– У первой, с икоикой-то, телеса добры, хе-хе… Ух, язви ее под корень!

Евстигней вприщур уставился на бабу, рослую, пышногрудую, с темными длинными волосами, и в памяти его вдруг всплыла Степанида. Дюжая была девка, в любви горяча.

– Закрывать ворота, Саввич? Сюды прут.

– Погодь, Гаврила… Пущай поснедают. То люди бо-жии, – блудливо поглядывая на баб, смиренно изрек Евстигней.

– Срамные женки, Саввич.

– Издревле Параскева без стыда ходит, Гаврила. Пущай поедят.

Увидеть на миру бабу без сарафана – диво. Даже раскрыть волосы из-под убруса или кики – великий грех: нет большего срама и бесчестья, как при народе опростоволоситься. А тут идут босы, в одних власяницах, но не осудишь, не повелишь закопать по голову в землю. Свята Параскева-пятница, свят, нерушим обычай!

Бабы вошли во двор, поясно поклонились.

– Все ли слава богу? – спросила водилыцица.

– Живем помаленьку, – степенно ответил Евстигней, однако в голосе его была робость: уж больно несвычно перед такими бабами стоять. А им хоть бы что, будто по три шубы на себя напялили.

– А водятся ли в доме девки?

– Варька у меня.

– Не за прялкой ли?

Глаза у водильщицы так и буравят, будто огнем жгут.

– Упаси бог, – замахал Евстигней. – Какая седни прялка? Спит моя девка по пятницам. Поди разбуди, Гаврила.

Гаврила проворно шагнул к крыльцу.

– Лукав ты, хозяин. При деле твоя девка. А ну ступай за мужиком, бабицы!

Бабы ринулись за Гаврилой, но к счастью Евстигнея, девка и в самом деле лежала на лавке. Поднялась Варька рано, замесила хлебы, управилась с печевом, а потом прикорнула в горнице.

Бабы спустились во двор, молвили:

– Почивает девка.

Федора вновь огненным взором обожгла Евстигнея. Того аж в пот кинуло: грозна пророчица, ух грозна!

– Бог тебя рассудит, хозяин. Коли облыжник ты – Христа огневишь, и тогда не жди его милости…

И вновь не по себе стало Евстигнею от жгучих, суровых глаз. Чтобы скрыть смятение, поспешно молвил:

– Не изволишь ли потрапезовать, Федора?

Не дождавшись ответа, крикнул:

– Гаврила! Буди Варьку. Пущай на стол соберет.

Прежде чем сесть за трапезу, пророчицы долго молились. Встав на колени, тыкались лбами о пол, славили святую Параскеву и Спасителя. Ели молча, с благочестием, осеняя каждое блюдо крестом.

Евстигней на этот раз не поскупился, уставил стол богатой снедью. Были на нем и утки, начиненные капустой да гречневой кашей, и куры в лапше, и сотовый мед, и варенье малиновое из отборной ягоды, и круглые пряники с оттиснутым груздочком. Довольно было и сдобного, и пряженого.

Варька устала подавать и все дивилась. Щедрый нонче Евстигней Саввич. С чего бы? Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба, а тут будто самого князя потчует.

А Евстигней сидел на лавке и все посматривал на Федору. Поглянулась ему пророчица, кажись, вовек краше бабы не видел. Зело пышна и пригожа. Одно худо – строга и неприступна, и глаза как у дьяволицы. Чем бы ее еще улестить? Может, винца поднести. Правда, не принято на Руси бабу хмельным честить, однако ж не велик грех. Авось и оттает Федора.

Сам спустился в подклет, достал кувшин с добрым фряжским вином. Когда-то заезжий купец из Холмогор гостевал, вот и выменял у него заморский кувшин.

– Не отведаешь ли вина, Федора?

Пророчица насупила брови.

– Не богохульствуй, хозяин.

– Знатное винцо, боярское. Пригуби, Федора.

– Не искушай, святотатец! Мы люди божии. Не велено нам пьяное зелье. Изыди!

Гаврила, стоявший у двери, сглотнул слюну. Резво шагнул к Евстигнею, услужливо молвил:

– Не хотят бабоньки, Евстигней Саввич. Ну да и бог с ними. Давай снесу.

Евстигней передал Гавриле кувшин и вновь опустился на лавку. Скребанул бороду.

«Строга пророчица. Блюдет божыо заповедь, ничем ее не умаслишь… А может, на деньги позарится? После бога – деньги первые».

Из подклета вывалился Гаврила. Пошатываясь, весело и довольно ухмыляясь, доложил:

– Унес, Евстигней Саввич… А не романеи ли бабонькам? Я мигом, Саввич.

Евстигней сплюнул. Поди, полкувшина выдул, абатур окаянный!

Свирепо погрозил кулаком.

– Сгинь, колоброд!

Гаврила, блаженно улыбаясь, побрел к выходу. Проходя мимо Федоры, хихикнул и ущипнул бабу за крутую ягодицу. Та на какой-то миг опешила, пирог застрял в горле. Пришла в себя и яро, сверкая глазами, напустилась на Гаврилу:

– Изыди, паскудник! Гореть тебе в преисподней. Изыди!

Гаврила, посмеиваясь, скрылся за дверью. А Федора долго не могла успокоиться, сыпала на мужика проклятия, да и бабы всполошились, обратив свой гнев на хозяина.

– Греховодника держишь! Богохульство в доме!

– Осквернил трапезу!..

Федора поднялась, а за ней и другие бабы.

– Прощай, хозяин. Нет в твоем доме благочестия.

Повалили к выходу. Евстигней всполошился, растопырил руки, не пропуская пророчиц к дверям.

– Простите служку моего прокудного. Вахлак он и недоумок, батожьем высеку. Погости, Федора, в горницу тебя положу, отдохни, пророчица.

Федора была непреклонна.

– Не суетись, хозяин. Уйдем мы. Скверна в твоем доме.

– Денег отвалю. Останься!

– Прочь, богохульник!

Федора гордо вздернула плечом и вышла из избы. Евстигней проводил ее удрученным взором, глянул на стол и схватился за голову. Напоил, накормил – и без единой денежки! Не дурень ли? На бабьи телеса позарился, а Федора только хвостом крутнула.

Заходил вокруг стола, заохал. Такого убытка давно не ведал. Надо же так оплошать, кажись, сроду полушки не пропадало, а тут, почитай, на полтину нажрали. Экая напасть!

На дворе горланил песню Гаврила. Евстигней взбеленился, выскочил на крыльцо. Гаврила развалился на телеге. Задрав бороду и покачивая ногой в лапте, выводил:

У колодеза у холодного,

Как у ключика гремучего Красна девушка воду черпала…

– Гаврила!

Стеганул мужика плетью. Тот подскочил на телеге, выпрямился. Глаза мутные, осоловелые.

– Ты че, Саввич?

– Убить тебя мало! Дурья башка. Пошто Федору тискал?

– А че не тискать, – осклабился Гаврила. – Ить баба. Че ей будет-то? Баба – не квашня, встала да пошла, хе…

Евстигней затряс кулаком перед самым носом Гаврилы.

– Фефела немытая, юрод шелудивый! Все дело спор-тил, остолоп!

Ткнул Гаврилу в медный лоб, сплюнул и пошел к избе. На крыльце обернулся.

– Ступай на конюшню!

Гаврила, поддернув порты, завел новую песню и побрел к лошадям, а Евстигней уселся на крыльцо, тяжело вздохнул. Худ денек, неудачлив. Привел же дьявол эту пророчицу, до сей поры в глазах мельтешит. Ух, ядрена да смачна!

Вот уже год жил Евстигней без бабы. Степанида сбежала в царево войско да так и не вернулась. Загубили в сече татары. И что сунулась? Бабье ли дело с погаными воевать. Так нет, в ратный доспех облачилась.

Мимо прошмыгнула с бадейкой Варька. Понесла объедки на двор. Вернулась веселая, разрумянившаяся.

– Петух, что ли, клюнул? – хмуро повел на нее взглядом Евстигней.

– Гаврила озорничает, – рассмеялась Варька.

– Коней-то чистит ли?

– Не. На сене дрыхнет.

– На сене?.. Ну погоди, колоброд.

Евстигней осерчало поднялся с крыльца. Совсем мужик от рук отбился.

– А и пущай, – простодушно молвила Варька. – Пущай дрыхнет. Кой седни из него работник, Евстигней Саввич?