Иван Болотников

Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и робко застыли у овина.

– Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? – тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.

– Нельзя вспять, гуменника огневаем, – молвила Меланья.

– Вестимо, девоньки. Надо лезти, – сказала Анфиска.

– Вот и полезай первой… Давай, давай, Анфиска, – подтолкнула Меланья.

Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех, тихонько огладил гузно ладонью. Анфис-ка взвизгнула и свалилась к девкам; те подхватили под руки, затормошили.

– Ну как? Каков жених?

– Не повезло, девоньки, – всхлипнула Анфиска. – С бедным мне жить.

– Ну ничего, был бы жених, – утешала ее Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом. – Никак, рукавицей провел.

– Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, – позавидовала Меланья. – Подсадите, девки.

Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.

– Благослови, господи!

Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с Иванкой.

– Глянь, батько, что Секира вытворяет, – толкнул атамана Васюта.

– Что? – сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.

– На ордынского хана схож. Ну, скоморох!

Донцы смеялись.

Глава 2 ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!

По городу звенели топоры.

Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома – донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.

– Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.

Казаки покумекали и сказали:

– Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу – пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.

Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.

– В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.

– За неделю срубим! – воодушевилась артель.

И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!

Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.

На Дону пришелся по нраву повольнице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.

Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.

– У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.

Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие – прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:

– Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?

– Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.

– Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, – довольно молвил Федька.

Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.

«Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится?» – раздумывала Агата.

Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:

– Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.

– Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.

– И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!

– Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.

– Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.

– А что? Возьмем и крикнем!..

Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.

«В силу входит Болотников, в большую силу, – раздумывал Богдан Васильев. – Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка… Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить».

Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую трухменку.

– Любо порадели, атаманы-молодцы! – Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! – Васильев поклонился на все четыре стороны и продолжал. – Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!

Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет родниковский атаман?

– Выходит, по станицам разбежимся?

– По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, – омягчил голос Васильев. – Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!

– В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.

– Любо, Болотников! – воскликнул круг.

Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.

– Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?

Васильев недовольно покачал головой.

– Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?

– Так на Дону не водится! – крикнул раздорский писарь Устин Неверков.

– Без дозоров не бывать Полю! – поддакнула старшина.

Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.

– Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь, донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам нечем прикрыть.

– Верно, Болотников! – дружно отозвалась поволь-ница.

– Пообносились хуже некуда, батько! – обнажая из-под ветхого зипуна голый пуп, воскликнул Секира.

– А чем кормиться станем? – напирал на раздорского атамана Болотников. – Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни ядер. На одну саблю положиться?

Круг поддержал:

– Дело, атаман!

– Не хотим голодом сидеть!

– Зипунов, хлеба и зелья!

Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по перильцу.

– Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей нужде. Великое мы дело содеяли – ордынца в Поле не пустили. Авось и пришлет Федор Иванович нам жалованье.