Иван Болотников

– Пошто в курень? А не лучше ли здесь послушать царева боярина? На круг его, донцы!

– На круг! – дружно воскликнули казаки.

По лицу атамана пробежала тень: хотелось погу-тарить с послом с глазу на глаз. Но теперь уже поздно, против круга не попрешь.

– Сюда боярина!

Вскоре к майдану подъехал посольский поезд – крытый возок и несколько груженых подвод в окружении полусотни стрельцов в голубых кафтанах. Из возка сошел на землю царев посол в долгополой бархатной ферязи. То был московский боярин Илья Митрофаныч Куракин – полнотелый, среднего роста, с крупным мясистым носом. Приосанился, посмотрел на казаков без опаски.

– Где тут ваш атаман?

– Я Атаман, – дурашливо подбоченился Секира и, выпятив грудь колесом, покручивая черный ус, шагнул к боярину.

– Рожей не вышел, – буркнул Куракин.

– А чем моя рожа плоха?

– Холопья твоя рожа. Не мельтеши!

Глаза Секиры сердито блеснули.

– Угадал, боярин, холопья. Когда-то у князя Масальского на конюшне навоз месил. А ноне вот казак, и шапку перед тобой не ломаю. Кланяйся мне!

– Прочь, смерд! – ощерился Куракин. – Прочь, голь перекатная!

– Братцы! – вскинулся Секира. – Боярин нас смердами лает! Собьем спесь с боярина!

Казаки озлились, тесно огрудили Куракина. Секира подскочил к боярину и сорвал с его головы высокую гор-латную шапку: напялил на себя и вновь подбоченился.

Куракин весь так и зашелся от неслыханного оскорбления.

– Рвань!.. В железа пса!

– Казака в железа?

Секира сверкнул перед лицом Куракина саблей.

– Стрельцы! – взревел боярин.

Стрельцы заслонили Куракина, замахали бердышами. И быть бы кровопролитию, да атаман не позволил. Перекрывая шум, закричал:

– Стойте, донцы! Останьте! Послов не трогают! Дорогу боярину!

Казаки нехотя расступились; пропуская боярина к помосту. Васильев молвил миролюбиво:

– Ты уж прости мое войско, боярин. Горячий нарог дец.

– Не прощу! – затряс посохом Куракин. – Не токмо мне – государю хула и поруха. То воровство!

– Здесь те не Москва, боярин. Не ершись, – спокойно, но веско произнес Федька Берсень.

Куракин глянул на казака, на взбудораженный круг и будто только теперь понял, что он не у себя на Варварке, а в далекой степной крепости с гордой, необузданной казачьей вольницей. И это его несколько остудило.

– Отдайте боярину шапку! – приказал Васильев.

Секира нехотя снял дорогую боярскую шапку, и она,

под улюлюканье и насмешливые выкрики донцов, поплыла к помосту.

– Прости, боярин, – вновь промолвил Васильев, возвращая Куракину горлатку.

Тот поперхнулся, побагровел и осерчало нахлобучил шапку. Васильев указал Куракину на помост.

– Прошу, боярин.

Куракин не спеша поднялся перед тысячами устремленных на него усмешливых глаз. Никогда еще боярину не приходилось держать речь перед таким многолюдьем. Площадь кишмя кишит. А лица! Разбойные наглые, дерзкие, никакого тебе почитания, так и норовят охальным словом обесчестить. Смутьяны!

Вспомнились слова думного дьяка Посольского приказа Андрея Щелкалова:

– Путь твой будет нелегок, Илья Митрофаныч. Нижние казаки на Дону своевольны. Особо не задирайся, но и государеву наказу будь крепок. Не давай Раздорам спуску. Пусть ведают – то земля великого государя, и он на ней бог и судья. Держись атамана Богдана Васильева. Был от него человек. Атаман хочет жить с Москвой в мире и помышляет призвать казаков на службу государю.

«Призовешь таких, – невольно подумалось Куракину. – Крамольник на крамольнике. На дыбе бы всех растянуть. Сам бы кнутом отстегал каждого».

– Гутарь, боярин! – поторопил Берсень.

– Гутарь! – потребовал круг.

Куракин оглянулся на Васильева.

– Придется говорить, боярин. Теперь с круга не отпустят.

Куракин вытянул из-за пазухи бумажный столбец с царскими печатями, сорвал их, развернул грамоту и принялся нараспев читать:

«От царя и великого князя Федора Ивановича, всея великия и малыя и белыя Русии самодержца, в нашу отчину Раздоры низовым донским атаманам…»

– Давно ли Раздоры московской вотчиной стали? – дерзко перебил боярина Федька Берсень. – Нет, вы слышали, донцы?

– Слышали, Федька! Не согласны!

– То казачья земля!

– Брешет посланник! Не мог царь так отписать. То бояре в приказе настрочили!

Чем больше кричали казаки, тем больше наливалось кровью лицо Куракина.

– Замолчите злодеи! На грамоте царевы печати!

Но визгливый голос боярина утонул в недовольном реве вольницы. Атаман с досадой поглядывал на Берсеня.

«И чего лезет? Кто в Раздорах атаман – я или Федька? Дело дойдет до того, что казаки побьют государева посланника».

Застучал булавой о помост.

– Уймитесь, братья-казаки! Дайте гутарить боярину!

Круг мало-помалу утихомирился. Но разгневанный Куракин уже не мог читать грамоту: кудреватые буквы плясали в глазах. Свернул столбец и запальчиво передал царев наказ своими словами:

– Повелел великий государь в верховые городки и на Волгу разбоем не ходить, азовских людей не теснить, дабы жить царю в дружбе и мире с турецким султаном. А еще повелел вам великий государь беглых холопей и крестьян у себя на Дону не принимать и не укрывать, а тех, что сейчас на Дону и в городках упрятались, немедля выдать прежним владельцам…

– Буде, боярин! То Бориски Годунова присказка. Много наслышаны, – вновь оборвал посланника Федька Берсень. – Чуете, донцы, как нас в капкан заманивают? На Волгу – не ступи! Азовцев – не задорь! Беглого мужика – в железа и к боярину! Хотите так жить?

И вновь забушевало казачье море:

– Не хотим, Федька!

– Азовцы каждо лето войной ходят! В полон донцов берут!

– Туркам в неволю продают! Ужель обиды терпеть?

– Ходили и будем ходить!

Не удержался и Болотников. Закипел. Протолкался к самому помосту и встал супротив посла, опустив тяжелую руку на серебряный эфес сабли.

– Ты вот что, боярин. Ты на нас оковы не надевай! Хватит с нас и былой неволи. Вот так натерпелись! – чиркнул ребром ладони по шее. – О беглых тут кричишь. А мы здесь все беглые, все из-под боярского кнута бежали. Но теперь господам нас не достать. Кишка тонка, боярин! Ни один беглый с Дона не уйдет. А коль силой сунетесь – головы посрубаем! Так Бориске Годунову и передай. Не быть на Дону боярской неволе.

– Не быть! – взметнулись над головами тысячи сабель.

К Куракину метнулся Васька Шестак; выхватил бумажный столбец, скомкал и бросил в круг. Грамоту подхватил Устим Секира и, не долго думая, подбежал к боярскому возку и сунул царев наказ под рыжий кобылий хвост.

Круг так и взревел от неудержимого хохота, а Куракин охнул и что-то беззвучно зашлепал губами. Слепая, клокочущая ярость исказила его лицо. Попытался что-то выкрикнуть, но спазмы перехватили горло.

Васильев, поняв, что казаки теперь и вовсе не будут слушать боярина, высоко взметнул над головой булаву.

– Кончай круг, донцы!

Васюта, Юрко и Серика направились к кабаку. Болотников предупредил:

– Шибко не напивайтесь. Позаутру в станицу тронем.

– На ногах будем, батько, – весело заверил Секира.

Берсень повел Болотникова в свой саманный курень.

Был возбужден, всю дорогу сердито выплескивал:

– Годунова проделки. Хочет казаку петлю накинуть.

Не угомонился Федька и у себя за столом. Опрокидывал чарку за чаркой и все так же сердито гутарил:

– Годунов нас, как волков, обложил. Ни проходу, ни проезду. Сунулись как-то в верховые городки за товаром – не пропустили. На годуновские заставы наткнулись. От ворот поворот. Это нас-то, казаков? Нас, кои от поганых и янычар Русь заслоняют? Нет, ты чуешь, Иван?

– Чую, Федор. Годунов лишь верховых служилых жалует, тех, что волю на хомут сменяли.

– Воистину на хомут. Слышал: в Ельце, Воронеже и Курске казаков вынудили на государя ниву пахать. Казаков!

– Ив Осколе десятинная пашня 183 . Весной десяток казаков в станицу прискакали. Сбежали из Оскрла. Не захотели сохой степь ковырять. Так их было в острог, едва на дыбе не растянули. Добро, из крепости удалось выбраться, а то бы гнить в застенке. Вот как служилых зажали, – хмуро проронил Болотников.

183

ресов класса феодалов-крепостников, и эта политика, несшая служилым людям русского Поля феодальный гнет и насилие, не могла не вызвать со стороны населения этих районов недовольства крепостническим государством.