Иван Болотников

– Жить у меня будешь, Пахом. В тесноте, да не в обиде. Прокормимся.

Князь сидел в кресле в атласном зипуне нараспашку поверх кумачовой рубахи. Перед ним – Калистрат с толстой книжицей, оболоченной бархатом с медными застежками. Приказчик, водя узким худым пальцем по витиеватым строчкам, доносил князю:

«…серебреник Евсейка Колпак задолжал по кабальной записи девять рублев, семь алтын да четыре деньги 25 , Семейка Назарьев – восемь рублев да три деньги, старожилец Исайка Болотников – шесть рублев, девять алтын да пять денег…»

Читал Калистрат долго, чуть нараспев, дрыгая реденькой козлиной бородкой.

– Беглых мужиков много ли, Егорыч?

– Винюсь, батюшка, не усмотрел. Пятеро сошли, а куда – неведомо.

– Какова земля за ними?

– Пятнадцать десятин, батюшка князь. Запустела топерь землица.

– А бобылей безлошадных?

– Десять дворов нынче бобыльских. За ними двадцать шесть десятин лежат впусте. Не пашут, не сеют, окаянные. Один разор от них, батюшка.

– А теперь скажи мне, Егорыч, сколько всего мужичков мне задолжали да велика ли земля за ними?

– Покумекать мне, батюшка, надо. Невмоготу сразу счесть, – замешкался и разом взмок приказчик.

– Вижу, не велик ты грамотей.

Приказчик шевелил губами, бормотал про себя, загибая пальцы, потом изрек:

– Пять десятков с шестью, батюшка Андрей Андреевич, а землицы за ними почитай двести десятин.

– «Почитай, почитай», – передразнил приказчика князь. – Мне до вершка знать надобно.

Однако лицо князя заметно повеселело. Он крутнул ус, придвинулся к столу и взялся за перо гусиное. Исписал белый лист цифирью и откинулся в кресло довольный.

– Тысячу пятьсот четей хлеба, Егорыч. Да ежели за море!

– Чево, батюшка? Невдомек мне.

– После Юрьева дня поймешь.

– Недоимки сейчас прикажешь взимать, батюшка князь?

– Зачем же, Егорыч. Пусть мужички вначале свои десятины засеют. А я обожду, окажу им свою княжью милость. Землю беглых и бобылей, кои не пашут, на себя забираю. Пошто ниве пустовать. Прикажи мужикам засеять на меня те загоны.

– Все сполню, батюшка Андрей Андреич. Да токмо жита где взять?

– Потряси мужичков.

– Не у всех селян жито сыщется, возропщут людишки.

– А ты по-иному спытай. Многие недовольствуют, что землей их князь обижает. Так вот и кинь среди них клич – кому земли своей не хватает. Кто из крестьян затребует – у тех и жито. Вот так-то, Егорыч.

– И то верно, батюшка князь, – высказал Калистрат и замялся у двери. – В хоромы мужика одного доставили, кажись, старик беглый. До твоей милости просится, чевой-то донести хочет.

– Впусти, Егорыч.

Приказчик удалился, а в княжью палату просунул черную бороду Мамон.

– Дозволь, государь мой, челом тебе бить.

Князь кивнул, пытливо глянул на своего пятидесятника, оставленного в вотчине для присмотра за крестьянами и охраны хором.

– Доброго здравия тебе, князь Андрей Андреич. Пошли господи тебе…

– Благословлять меня отец Лаврентий придет, а ты лучше о вотчине поведай, – строго оборвал дружинника князь и добавил. – Мужики в деревеньках пашню бросают, многие в бегах шатаются. В Подушкине, слышал, старосту побили. А ты здесь пошто сидишь с малой дружиной? Завтра холопей своих на сев погоню, вот и тебе там быть впору.

Мамон виновато склонил голову, мял шапку в руках, черные глазищи упер в стену.

– Прости, князь, не устерег. Ночами возле деревенек и погостов дозоры ставил. Ан нет – из Богородского в бегах пятеро, из Василькова трое, из Лопатина…

– Всего много ли сошло по вотчине? – снова прервал понурую Мамонову речь князь.

– Два десятка, князь, – кашлянув в бороду, удрученно выдавил пятидесятник.

– Вот тебе и сев! – Телятевский грохнул кулаком по столу. Лицо его помрачнело, глаза наполнились гневом. – Тебя на сохе пахать заставлю за всех беглых. Не в меру грузен стал, ишь какое брюхо наел. Бездельничать привык да с девками блудить. До мужиков ли тебе, чертов кобель!

Голос Телятевского загремел по хоромам. В сенях испуганно застыли холопы. В палату просунул было голову приказчик, но тотчас тихонько прикрыл дверь.

Ведал Мамон, что князь страшен в гневе, чего доброго самолично кнутом отстегает и с дружины прогонит; поспешил господина заверить:

– Мыслю, далеко не ушли мужики. Слух идет – по лесам шастают. Снаряжу дружину и выловлю всех до единого.

– А по сей день что делал?

Мамон еще ниже склонил голову.

Князь заходил по палате. Бежит смерд, по Руси разбредается. Сколь пудов хлеба потеряно!.. Уж не Шубника ли сюда рука протянулась?

– Людишек Василия Шуйского в вотчине не было?

– Не заезжали, князь, – ответил Мамон.

Однако сказал неправду. Доподлинно знал пятидесятник, что из трех деревенек переманили к себе семерых крестьян люди князя Шуйского, но сказать правду боялся. Уж чего-чего, а этого Телятевский ему не простит. Шибко Андрей Андреевич на Шуйского серчает.

– Ну, гляди у меня, пятидесятник. Собирай дружину – ив лес. Без мужиков вернешься – в холопы пойдешь. Вот тебе мой сказ, – холодно произнес Телятевский и звякнул колокольцем.

Вошли в палату приказчик с Пахомом. Скиталец поставил в угол посох, помолился на правый угол с киотом и поклонился князю.

– Чего хочешь мне молвить, старик?

Пахом покосился на пятидесятника, и ему не по себе стало. Приказчик дернул старика за рукав домотканой рубахи.

– Спасибо тебе, князь, что в хоромы свои допустил. Не всякий боярин в палату мужика впущает. Зовут меня Пахомкой Аверьяновым.

При этих словах Мамон, стоявший позади князя, тихо охнул.

– Сам я тутошный, твой пахарь, князь. Избенка моя когда-то возле взгорья стояла. А потом орда напала, избенку спалили, стариков, женку и ребятенок малых смерти предали, а сам в полон угодил к басурманам.

– Орда, говоришь, напала? – раздумчиво переспросил мужика Андрей Андреевич.

– Поди, сам помнишь, князь, как хан Девлет-Гирей на матушку Русь навалился.

– Помню, пахарь, – сказал князь и, поднявшись из кресла, подошел к Пахому. – А не видел ли ты, старик, мою сестрицу Ксению в полоне татарском?

Если бы .в эту минуту князь обернулся назад, то не узнал бы своего пятидесятника. Мамон побледнел, правая рука его невольно опустилась на рукоять сабли.

– Видел твою сестрицу, князь, – вздохнув, молвил Пахом.

Телятевский возбужденно схватил Аверьянова за плечи:

– Говори, старик, что с ней! Может, жива еще или погибла в полоне?

– Не тешь себя надеждой, князь. Загубили татары княжну. Крымцы из-за нее драку затеяли, а под Рязанью обесчестили и в Оку кинули, – участливо проговорил Пахом, метнув взгляд на Мамона.

Князь Андрей с мрачным лицом заходил по палате; подошел к оконцу, распахнул. С улицы раздался удар колокола. Звонарь храма Ильи Пророка благовестил к ранней обедне 26 . Андрей Андреевич сотворил крестное знамение и долго смотрел на розовеющие в лучах солнца золотистые маковки храма. Наконец он повернулся и высказал:

– Ступайте. А ты, старик, здесь обожди.

Приказчик и пятидесятник Мамон покло1Гились и тихо

удалились из Палаты.

– А как сам из полона ушел? – резко спросил князь.

Пахом уже в который раз рассказал о своей горемычной жизни в неволе, о том, как угодил к лихому воинству – казакам.

– Говоришь, в Диком поле был? – лицо князя несколько просветлело. Телятевский сам несколько лет воевал в Ливонии, ходил в походы и неоднократно был отмечен самим государем Иваном Васильевичем за ратные поединки с чужеземным ворогом.

– Лицо твое в шрамах, вижу. Никак, с погаными бился лихо? Поведай мне о том, старик. А перед началом чарку вина испей, чтобы веселей сказывал, – проговорил Телятевский и подошел к поставцу, на котором стояли ендовы и сулейки с водкой и винами.

25

Деньга или денежка – мелкая монета в полкопейки.

26

Обедня – церковная служба у христиан, совершаемая утром или в первую половину дня.