Мандарины

— О! Мы никому не причинили зла, — ответил Дюбрей, — можно заниматься политикой, а можно напиваться — какая разница, хотя первое, пожалуй, менее вредно для здоровья. И все-таки мы сильно ошибались! Когда перечитываешь то, что мы писали между тысяча девятьсот сорок четвертым и тысяча девятьсот сорок пятым годами, хочется смеяться: попробуйте, и вы увидите!

— Полагаю, мы были слишком большими оптимистами, — сказал Анри, — и это понятно.

— Я готов признать любые смягчающие обстоятельства, какие только пожелаете! — продолжал Дюбрей. — Успех Сопротивления, радость Освобождения — это полностью нас извиняет; правое дело торжествовало, будущее подавало надежды людям доброй воли; с нашим застарелым идеализмом лучшего мы и не желали. — Он пожал плечами: — Мы были детьми.

Анри молчал; он действительно дорожил этим прошлым, как дорожат детскими воспоминаниями. Да, то время, когда без колебаний отличали друзей от врагов, добро от зла, то время, когда жизнь была простой, словно лубочная картинка, походило на детство. Само нежелание Анри отречься от него доказывало правоту Дюбрея.

— По-вашему, что же нам следовало сделать? — спросил он и улыбнулся: — Вступить в коммунистическую партию?

— Нет, — отвечал Дюбрей. — Как вы мне однажды сказали, нельзя помешать себе думать то, что думаешь: невозможно вылезти из своей шкуры. Мы были бы очень скверными коммунистами. Впрочем, — внезапно добавил он, — что они сделали? Решительно ничего. Они тоже были загнаны в угол.

— И что же тогда?

— Ничего. Делать было нечего.

Анри снова наполнил свою рюмку. Дюбрей, возможно, был прав, но в таком случае это просто смешно. Анри вспомнился тот весенний день, когда он с тоской наблюдал за рыбаками; он говорил Надин: «У меня нет времени». У него никогда не было времени: слишком много дел. А по сути, делать было нечего.

— Жаль, что мы не догадались об этом раньше. Мы избежали бы многих неприятностей.

— Раньше мы не могли догадаться! — возразил Дюбрей. — Согласиться с тем, что принадлежишь к второразрядной нации и минувшей эпохе: такое за один день не происходит. — Он покачал головой: — Требуется большая работа, чтобы примириться с бессилием.

Анри с восторгом посмотрел на Дюбрея: отличный фокус! Не было поражения, была лишь ошибка, да и сама ошибка вполне оправданна, а стало быть, ее и не существует. Прошлое было четким и гладким, как рыбья кость, и Дюбрей — безупречная жертва исторической неизбежности. Да, но Анри отнюдь не считал это приемлемым; его не прельщала мысль, что в этом деле он от начала до конца шел на поводу. Он пережил страшные душевные муки, сомнения, восторги, а по словам Дюбрея, все было предрешено заранее. Анри часто спрашивал себя, кто он, и вот какой напрашивается ответ: он был французским интеллигентом, опьяненным победой 1944 года и доведенным ходом событий до ясного осознания своей бесполезности.

— Вы, как я вижу, стали настоящим фаталистом! — сказал Анри.

— Нет. Я не говорю, что действие вообще невозможно. Оно невозможно в данный момент, для нас.

— Я прочитал вашу книгу, — продолжал Анри. — По сути, вы считаете, что сделать что-то можно, лишь попросту присоединившись к коммунистам.

— Да. Не потому, что их позиция блестяща; но суть в том, что, кроме них, ничего нет.

— И притом вы к ним не присоединяетесь?

— Я не могу переделать себя, — ответил Дюбрей. — Их революция слишком далека от той, на которую я уповал когда-то. Я ошибался; к несчастью, недостаточно признать свои ошибки, чтобы внезапно стать кем-то другим. Вы молоды, возможно, вы способны решиться, я — нет.

— О, я! У меня давно уже пропало желание во что-либо вмешиваться, — сказал Анри. — Мне хотелось бы уединиться в деревне или вообще махнуть за границу и писать. — Он улыбнулся: — По вашему мнению, у нас даже нет больше права писать?

Дюбрей тоже улыбнулся:

— Возможно, я немного преувеличил. В конце концов, литература не так уж опасна.

— Но вы считаете, что в ней нет больше смысла?

— А вы считаете, что есть? — спросил Дюбрей.

— Да, если я продолжаю писать.

— Это не аргумент.

Анри с сомнением посмотрел на Дюбрея:

— Вы продолжаете писать или уже нет?

— Никогда еще никого не удавалось излечить от мании, доказав, что в ней нет смысла, — ответил Дюбрей. — Иначе дома умалишенных опустели бы.

— Ах, так! — молвил Анри. — Значит, вам не удалось убедить себя самого: это мне больше по душе.

— Когда-нибудь я, возможно, приду к этому, — сказал Дюбрей с лукавым видом. И решительно переменил тему: — Послушайте, я хотел вас предупредить: вчера у меня была странная встреча. Явился малыш Сезенак. Не знаю, что вы ему сделали, но он не желает вам добра.

— Я выставил его из «Эспуар», но уже давно, — ответил Анри.

— Он начал с того, что стал задавать мне множество бессмысленных вопросов: не знал ли я некоего Мерсье, находились ли вы в Париже уж не помню в какой день в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Прежде всего, я ничего не помню, и потом, какое ему до этого дело? Я довольно сухо оборвал его, и тогда он выдумал несуразную историю.

— Обо мне?

— Да. Этот парнишка фантазер, он может быть опасным. Он рассказал мне, что вы дали ложные показания, дабы оправдать осведомителя гестапо; вас будто бы шантажировали через малютку Бельом. Надо помешать ему распространять подобные слухи.

По тону Дюбрея Анри с облегчением понял: он ни на минуту не предположил, что Сезенак сказал правду; достаточно было с улыбкой бросить небрежную фразу, и дело было бы улажено, но ему не приходила на ум нужная фраза. Дюбрей не без любопытства взглянул на него:

— Вы знали, что он до такой степени ненавидит вас?

— Не то что он особо меня ненавидит, — ответил Анри. И вдруг добавил: — Дело в том, что его история правдива.

— Вот как? Правдива? — повторил Дюбрей.

— Да, — отвечал Анри. Он вдруг почувствовал себя униженным при мысли о лжи. В конце концов, раз сам он довольствуется правдой, остальным тоже не следует проявлять отвращение: то, что было достаточно хорошо для него, сойдет и для них. И он продолжал с некоторым вызовом: — Я дал ложные показания, чтобы спасти Жозетту, которая спала с немцем. Вы так часто упрекали меня за мой морализм, теперь вы видите: я делаю успехи, — добавил он.

— Так это правда, что Мерсье осведомитель? — спросил Дюбрей.

— Правда. Он полностью заслуживал расстрела, — сказал Анри и взглянул на Дюбрея: — Вы находите, что я совершил подлость? Но я не хотел, чтобы жизнь Жозетты была погублена. Если бы она открыла газ, я себе этого не простил бы. В то время как, признаюсь, мне не мешает спать, если на земле одним Мерсье будет больше или меньше.

Дюбрей произнес в нерешительности:

— И все-таки лучше, если одним меньше, а не больше.

— Разумеется, — согласился Анри. — Но я уверен, что Жозетта покончила бы с собой: разве мог я позволить ей погибнуть? — с жаром сказал он.

— Нет, — согласился Дюбрей. Он казался растерянным. — Вам, верно, пришлось пережить скверный момент!

— Я решился почти сразу же, — отвечал Анри. Он пожал плечами: — Я не говорю, что горжусь содеянным.

— А знаете, что доказывает вся эта история? — внезапно оживился Дюбрей. — Что никакой внутренней морали не существует. Еще одна из тех вещей, в которые мы верили и которые не имеют ни малейшего смысла.

— Вы думаете? — сказал Анри. Ему определенно не нравился тот способ утешения, к которому прибегал сегодня Дюбрей. — Я оказался зажатым в угол, это правда, — продолжал он. — В тот момент у меня не было выбора. Но ничего бы не случилось, если бы не моя связь с Жозеттой. Думаю, тут и крылась ошибка.

— Ах, нельзя же во всем себе отказывать, — с некоторым нетерпением возразил Дюбрей. — Сам по себе аскетизм — это хорошо, если он, конечно, не навязан; но тогда необходимо получать позитивное удовольствие где-то еще, а в мире, таком, каков он есть, удовольствий не так уж много. Скажу вам больше: если бы вы не спали с Жозеттой, то вас мучили бы сожаления, которые заставили бы вас наделать другие глупости.