Мандарины

В ночь, когда ротационные машины печатали его письмо об отставке, Анри заявил портье гостиницы: «Завтра меня ни для кого нет, я никого не принимаю и не отвечаю на звонки». Он нерадостно открыл дверь своей комнаты: больше он так и не спал с Жозеттой, а она, похоже, не слишком опечалилась этим, да так, пожалуй, и лучше; хотя эта кровать, где он спал один, казалась ему суровой, вроде больничной. До чего хорошо мешать свой сон со сном другого тела, такого теплого, такого доверчивого: просыпаешься насытившийся. Теперь же, проснувшись, он чувствует себя опустошенным. Анри долго не мог заснуть; его заранее доводили до исступления все толки, которые вызовет его отставка.

Поднялся он поздно; едва он закончил свой туалет, как ему принесли письмо, отправленное по пневматической почте: у него дрогнуло сердце, когда он узнал почерк Дюбрея: «Только что я прочитал в "Эспуар" ваше прощальное письмо. Поистине нелепо, что наше поведение подчеркивает лишь наши разногласия, тогда как нас столько всего объединяет. Что касается меня, то я по-прежнему ваш друг». И еще был постскриптум: «Хотелось бы как можно скорее поговорить с вами об одном человеке, который, похоже, желает вам зла». Долгое время Анри не отрывал взгляда от иссиня-черных строк; он только собирался написать, а Дюбрей сделал это. Его благородство можно было расценить как гордыню, но в таком случае гордыня его сродни благородной добродетели. «Я сейчас же еду к нему», — решил Анри, и ему показалось, что в груди его орудует целое полчище красных муравьев. Что сказал Сезенак? Если он заронил в душу Дюбрея подозрения, как солгать с достаточной страстью, чтобы их развеять? Солгать наверняка еще не поздно, раз Дюбрей предлагал ему свою дружбу, но не гнусно ли ответить на подобное предложение злоупотреблением доверием? А что остается делать? Даже Дюбрей придет в негодование после такого признания, и тогда Анри почувствует себя виноватым. Он сел в машину. Впервые его тяготило сокрытие некоего секрета: это влечет обман другого и предательство себя самого; дружба становится почти невозможной. Перед дверью Дюбрея Анри долго колебался, не решаясь позвонить. Дюбрей открыл ему с улыбкой.

— Как я рад вас видеть! — сказал он естественным и в то же время нетерпеливым тоном, как если бы им предстояло обсудить важные вещи после недолгого отсутствия.

— И я рад, — ответил Анри. — Когда я получил вашу записку, мне это доставило огромное удовольствие. — И добавил, когда они вошли в кабинет: — Я часто собирался писать вам.

— Что случилось? — прервал его Дюбрей. — Ламбер вас бросил? Прежнее любопытство светилось в его глазах, глазах ненасытных и лукавых, которые не изменились.

— Вот уже не первый месяц Самазелль и Трарье хотят переметнуться на сторону голлизма, — ответил Анри. — Ламбер в конце концов поддался им.

— Маленький негодяй! — сказал Дюбрей.

— У него есть оправдание, — смущенно заметил Анри. Он сел в привычное кресло и, как обычно, закурил сигарету; истинное оправдание Ламбера ему следовало хранить в тайне. Дюбрей не изменился, кабинет и обычаи — тоже, но сам Анри был уже не тот; раньше с него можно было содрать шкуру, разобрать его по косточкам — и никаких сюрпризов; зато теперь он скрывал под кожей постыдную опухоль. — Мы поспорили, и я довел его до крайности, — торопливо добавил Анри.

— Этим должно было кончиться! — сказал Дюбрей. И рассмеялся: — Что ж, крутой вираж закончен. СРЛ мертво, у вас украли вашу газету: мы вернулись в исходное положение.

— Это я виноват, — сказал Анри.

— Никто не виноват, — с живостью возразил Дюбрей. Он открыл шкаф: — У меня есть очень хороший арманьяк, хотите выпить?

— С удовольствием.

Дюбрей наполнил две рюмки и одну из них протянул Анри. Они улыбнулись друг другу.

— Анна все еще в Америке? — спросил Анри.

— Она возвращается через две недели. Как она будет довольна! — радостно добавил Дюбрей. — То, что мы не видимся, она считала большой глупостью.

— Это действительно было очень глупо, — согласился Анри.

Он хотел объясниться, ему казалось, что их ссора не будет забыта окончательно, если они не поговорят о ней начистоту, и он был совершенно готов признать свои ошибки. Но Дюбрей снова перевел разговор:

— Мне сказали, что Поль выздоровела. Это правда?

— Вроде да. Она больше не желает меня видеть, да оно и к лучшему. Поль хочет поселиться у Клоди де Бельзонс.

— Словом, вы теперь свободны как ветер? — спросил Дюбрей. — Что вы собираетесь делать?

— Хочу закончить роман. А в остальном — не знаю. Все произошло так быстро, я еще не могу опомниться.

— Вас не радует мысль, что у вас наконец-то появится время для себя? Анри пожал плечами:

— Не особенно. Думаю, это придет. А пока я в основном терзаюсь муками совести.

— Но почему, спрашивается? Не понимаю, — возразил Дюбрей.

— Напрасно вы так говорите, — возразил Анри. — Я в ответе за все, что произошло. Если бы я не упорствовал, вы купили бы акции Ламбера, «Эспуар» была бы наша и СРЛ выстояло бы.

— СРЛ было бы потеряно в любом случае, — сказал Дюбрей. — «Эспуар» — да, ее можно было бы спасти, а что дальше? Противостоять двум лагерям, сохранять независимость — это как раз то, что я пытаюсь делать в «Вижиланс», хотя и не вижу, куда это ведет.

Анри растерянно взглянул на Дюбрея. Может, он из деликатности спешил оправдать Анри? Или хотел избежать обсуждения собственного поведения?

— Вы полагаете, что в октябре у СРЛ уже не было шансов? — спросил Анри.

— Я думаю, что их у него никогда не было, — резким тоном ответил Дюбрей.

Нет, он говорил так не из вежливости: он был убежден в этом, и Анри пришел в замешательство. Ему очень хотелось бы сказать себе, что в поражении СРЛ нет его вины, а между тем заявление Дюбрея повергло его в смятение. В своей книге Дюбрей констатировал бессилие французских интеллектуалов, однако Анри не предполагал, что свои умозаключения он распространял и на прошлое.

— С каких пор вы так думаете?

— Уже очень давно. — Дюбрей пожал плечами: — С самого начала партия разворачивалась между СССР и США; мы были вне игры.

— Однако то, что вы говорили, не кажется мне до такой степени ошибочным, — заметил Анри. — Европе предстояло сыграть определенную роль, а Франция — в Европе.

— Это было ошибочно; нас загнали в угол. Вы отдаете себе отчет, — нетерпеливым тоном добавил Дюбрей, — какое влияние мы имели? Ровным счетом никакого.

Дюбрей определенно остался точно таким, каким был раньше; он властно вынуждал вас следовать за ним и потом внезапно бросал {121}, чтобы самому устремиться в новом направлении. Анри нередко говорил себе: «Мы ничего не можем»; однако его смущало, что Дюбрей утверждал это с такой уверенностью.

— Нам всегда было известно, что мы всего лишь меньшинство, — сказал Анри, — но согласитесь, что меньшинство может быть действенным.

— В некоторых случаях — да, но не в этом, — ответил Дюбрей. Он заговорил очень быстро; на сердце у него явно накипело, и притом давно. — Сопротивление — прекрасно, для этого достаточно горстки людей; все, к чему мы в итоге стремились, — это вызвать волнение; волнение, диверсии, сопротивление — это задача меньшинства. Но когда намереваются созидать, тут дело иного рода. Мы полагали, что можем воспользоваться нашим порывом, нашим разбегом, тогда как существовал коренной разрыв между периодом оккупации и последовавшим затем Освобождением. Отказаться сотрудничать — это зависело от нас, но последующее нас уже не касалось.

— В какой-то мере все-таки касалось, — возразил Анри. Он прекрасно понимал, почему Дюбрей утверждал обратное; старику не хотелось думать, что у него были возможности действовать и он плохо использовал их: он предпочитал скорее винить себя в ошибочном суждении, чем признать поражение. Но Анри по-прежнему был убежден, что в 1945 году будущее перед ними было еще открыто; не ради собственного удовольствия он занялся политикой, тогда он ясно почувствовал: все, что происходит вокруг, касается и его. — Мы упустили случай, — сказал он, — но это вовсе не доказывает, что мы напрасно пытались воспользоваться им.