Мандарины

Оркестр играл отрывок из Дюка Эллингтона; мы заказали виски. Льюис взглянул на меня с некоторым беспокойством:

— Вы грустите?

— Нет, — ответила я, — не грущу. Я в гневе.

— В гневе? У вас удивительно спокойная манера гневаться.

— Не обманывайтесь.

— О чем вы думаете?

— Я думаю, что, если эта история тяготит вас, вам следует всего лишь сказать мне. Я завтра же могу улететь в Париж.

Льюис усмехнулся:

— То, что вы предлагаете, — дело серьезное.

— В кои-то веки мы выходим одни, и вам это, судя по всему, невыносимо, — сказала я. — Думаю, это ключ к вашему поведению: вам со мной скучно. Так не лучше ли мне уехать?

Льюис покачал головой.

— Мне с вами не скучно, — серьезным тоном ответил он.

Гнев отхлынул так же, как нахлынул на меня, и снова я чувствовала себя без сил.

— Тогда в чем дело? — спросила я. — Что-то есть, но что? Помолчав, Льюис произнес:

— Скажем так, время от времени вы меня слегка раздражаете.

— Я это прекрасно понимаю, — сказала я. — Но мне хотелось бы знать: почему?

— Вы мне объяснили, что любовь для вас — это не все, — заговорил он внезапно скороговоркой. — Ладно, но тогда почему вы требуете, чтобы для меня она была всем? Если я хочу поехать в Нью-Йорк, встретиться с друзьями, это вас сердит. Считаться следует только с вами, ничего другого существовать не должно, я обязан подчинить вам всю свою жизнь, тогда как вы не хотите пожертвовать ничем. Это несправедливо!

Я хранила молчание. В упреках его чувствовались злонамеренность и непоследовательность, однако вопрос заключался в другом. Впервые за вечер я заметила проблеск: в нем не было ничего обнадеживающего.

— Вы ошибаетесь, — прошептала я. — Я ничего не требую.

— Ну как же! Вы уезжаете и возвращаетесь, когда вам заблагорассудится. Но пока вы здесь, я обязан обеспечивать безоблачное счастье...

— Это вы несправедливы, — возразила я. У меня перехватило горло. Внезапно мне стало ясно: Льюис сердился на меня, потому что я отказалась остаться с ним навсегда. И пребывание в Нью-Йорке, и планы, придуманные с Марри, — все это было в отместку. — Вы сердитесь на меня! — сказала я. — Почему? Я ни в чем не виновата, вам это прекрасно известно.

— Я на вас не сержусь. Я только думаю, что не следует требовать больше того, что можешь дать сам.

— Вы сердитесь на меня! — твердила я, с отчаянием глядя на Льюиса. — А ведь когда мы говорили в Чичикастенанго, мы были согласны, вы меня понимали. Что произошло с тех пор?

— Ничего, — отвечал Льюис.

— В чем же дело? Вы сказали, что не любили бы меня так, если бы я была другой. Вы говорили, что мы будем счастливы...

Льюис пожал плечами:

— Я сказал то, что вы хотели от меня услышать.

И снова мне почудилось, будто я получила пощечину.

— Как же так? — пробормотала я.

— Я хотел сказать вам много всего другого, но вы заплакали от радости, и это заставило меня замолчать.

Да, я припоминала. Потрескивал огонь, и глаза мои наполнились слезами; это правда, что я поспешила заплакать от радости на плече у Льюиса, я навязала ему свою волю, это правда.

— Я так боялась! — призналась я. — Я так боялась потерять вашу любовь!

— Знаю. Вид у вас был затравленный. Это тоже помешало мне говорить, — сказал Льюис. И с обидой добавил: — Как вы были довольны, когда поняли, что я сделаю все по вашему желанию! Остальное вам было безразлично!

Я закусила губу; на этот раз плакать было нельзя, ни в коем случае. А между тем со мной случилось нечто ужасное. Пламя, ковры, стучавший в окно дождь, Льюис в своем белом халате: все эти воспоминания оказались обманом. Я снова видела себя плачущей на его плече: мы были вместе навек, а на деле я осталась одна. Он прав: мне следовало подумать о том, что творится у него в голове, вместо того чтобы довольствоваться исторгнутыми у него словами. Я вела себя трусливо, эгоистично и трусливо. И теперь жестоко наказана за это. Я собрала все свое мужество: уклоняться уже было нельзя, и спросила:

— Что бы вы тогда сказали, если бы я не плакала?

— Я сказал бы, что нельзя одинаково любить того, кто целиком принадлежит вам, и того, кто вам принадлежит не полностью.

Собравшись с силами, я попыталась защищаться:

— Вы сказали прямо противоположное: вы сказали, что, если бы я была другой, вы не любили бы меня так.

— Тут нет никакого противоречия, — возразил Льюис, пожав плечами. — Или же чувства могут быть противоречивыми.

Спорить бесполезно, логика тут ни при чем; наверняка чувства Льюиса сначала были смутными, и, чтобы выиграть время, он сказал мне успокаивающие слова, а рассердился, возможно, уже потом. Не это главное. Сегодня он не любил меня как раньше: смогу ли я смириться с этим? Отчаяние душило меня. Я продолжала говорить, чтобы помешать себе думать:

— Вы меня уже не любите, как прежде? Льюис заколебался.

— Мне кажется, что любовь не так важна, как мне представлялось раньше.

— Понимаю, — молвила я. — Раз я опять должна уехать, то здесь я или меня нет, разница невелика.

— Что-то вроде этого, — сказал Льюис. Он взглянул на меня, и внезапно голос его изменился. — А между тем я так вас ждал! — с волнением сказал он. — Весь год я не думал ни о чем другом. Как я желал вас!

— Да, — с грустью отозвалась я. — А теперь... Льюис обнял меня за плечи:

— Я и теперь все еще желаю вас.

— О! Только в определенном смысле... — ответила я.

— Не только. — Он сжал мою руку. — Я готов сейчас же жениться на вас.

Я опустила голову. Мне вспомнилась падающая звезда над озером. Он загадал желание, это желание не исполнилось; я ведь обещала себе никогда не обманывать его надежд и бесповоротно обманула его ожидания. Я одна во всем виновата. Никогда уже я не смогу на него сердиться — ни за что.

Мы больше ни о чем не говорили. Послушали немного джаз и вернулись в гостиницу. Я не могла заснуть. Все спрашивала себя с тревогой, удастся ли мне спасти нашу любовь; она могла еще восторжествовать над отсутствием, ожиданием, над всем, но при условии, что мы оба хотим этого; захочет ли Льюис? «Пока он колеблется, — успокаивала я себя. — Он стремится защитить себя от сожалений, страданий, от меланхолии, однако ему претит выбросить старый халат, и, стало быть, ему не так-то легко будет избавиться от нашего прошлого; он скорее великодушен, чем горделив, — говорила я еще, чтобы подбодрить себя, — он скорее ненасытен, чем осторожен, и хочет, чтобы в его жизни что-то случалось». Только я знала, какое значение придает он своей безопасности, своей независимости и как упорно стремится жить правильно и разумно. Любить через океан — такое может показаться неразумным. Да, именно это представлялось мне самым опасным у Льюиса: его помешательство на благоразумии, неожиданно бравшее над ним власть. Именно его я должна побороть. Следовало доказать Льюису, что он больше выиграет, чем проиграет в этой истории. За завтраком я завела разговор:

— Льюис! Я всю ночь думала о нас.

— Лучше бы вы спали.

Голос его звучал приветливо, и выглядел он спокойным; ему наверняка принесло облегчение то, что он высказал мне все, что лежало у него на сердце.

— Вчера вы говорили, что сердитесь на меня за то, что я требую больше, чем даю, — сказала я. — Да, я виновата, больше этого не повторится. Я приму то, что вы мне дадите, и никогда ничего не потребую.

Льюис хотел прервать меня, но я не останавливалась и продолжала говорить. Прежде всего, мы поедем к Марри, это дело решенное. И потом, я не хотела, чтобы он считал себя обязанным хранить верность, которую до сих пор навязывал себе: в мое отсутствие он должен чувствовать себя таким же свободным, как если бы меня не существовало. Если когда-нибудь ему случится по-настоящему полюбить другую женщину, тем хуже для меня, я возражать не стану. И если наша история не принесла ему всего, чего он хотел, то, по крайней мере, она ничего не лишит его.

— Так что не думайте больше, будто я расставила вам ловушку, — сказала я. — Не надо ничего портить только ради одного удовольствия портить!