Мандарины

— Поверь мне, Поль, — сказала я, протягивая ей руку, — ты больна, тебе надо лечиться.

Она тоже протянула мне руку.

— Спасибо, что пришла. До встречи.

— До встречи, — ответила я.

На следующий день, когда после обеда мы пили кофе, к нам позвонили. То была Клоди.

— Прошу извинить меня: очень невежливо являться вот так, неожиданно. — Голос у нее был взволнованный и исполнен значения. — Я пришла к вам по поводу Поль; мне кажется, с ней что-то неладно.

— В чем дело?

— Поль должна была обедать у меня; в половине второго она не пришла; я позвонила, но в ответ она громко рассмеялась; я сказала, что мы собираемся садиться за стол, а она закричала: «Садитесь за стол! Пожалуйста, садитесь!», продолжая истерично смеяться.

Огромные глаза Клоди блестели от боязливой радости. Я встала.

— Надо зайти к ней.

— Я так и подумала, но только не решилась пойти одна, — сказала Клоди.

— Пойдем вместе! — предложила я.

Через две минуты машина Клоди доставила нас к дому Поль. Сегодня привычная вывеска «МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ» казалась мне исполненной зловещего смысла. Я позвонила. Дверь не открылась. Я снова нажала на звонок и долго не отпускала; послышались гулкие шаги по каменной плитке, и появилась Поль; на волосы ее была наброшена фиолетовая шаль; она засмеялась:

— Вас только двое? — Она держала дверь полуоткрытой и глядела на нас злыми глазами. — Вы мне больше не нужны, спасибо.

Она резко захлопнула дверь, и я услыхала, как, удаляясь, она очень громко кричала: «Что за комедия!»

Мы так и остались стоять на тротуаре.

— Я думаю, надо предупредить семью, — сказала Клоди; глаза ее уже не блестели. — В таких случаях это лучшее, что можно сделать.

— Да, у нее есть сестра. — Я колебалась. — Попробую все-таки поговорить с ней.

На этот раз я нажала на первую кнопку, и дверь открылась автоматически; у лестницы меня остановила консьержка; это была маленькая, тщедушная и очень скромная женщина, которая с давних пор вела хозяйство у Поль.

— Вы идете к мадемуазель Марёй?

— Да. С ней, кажется, не все в порядке.

— Вот именно. Я была очень огорчена, — сказала консьержка. — Дней пять, по крайней мере, она совсем ничего не ест, и нижние жильцы говорили мне, что всю ночь она ходит взад-вперед. Когда я убираю у нее, она всегда что-то бормочет вслух: к этому я привыкла; но в последнее время она стала совсем странной.

— Я попробую отвезти ее отдохнуть.

Я поднялась по лестнице, Клоди — следом за мной. На последней площадке было сумрачно; во тьме что-то светилось: большой белый лист, приколотый кнопками к двери. На бумаге печатными буквами было написано: «Светская обезьяна». Я постучала, но напрасно.

— Какой ужас! — сказала Клоди. — Она убьет себя!

Я прильнула глазом к замочной скважине; Поль стояла на коленях перед камином, вокруг нее лежали пачки бумаги, и она бросала их в огонь. Я снова громко постучала.

— Открой, или я велю сломать дверь!

Поль встала и открыла дверь, спрятав руку за спину.

— Чего от меня хотят?

Она снова опустилась на колени перед огнем; слезы струились по ее щекам, из носа текло, она бросала в огонь свои рукописи и письма. Я положила руку на ее плечо, она с ужасом отпрянула.

— Оставь меня.

— Поль, ты немедленно поедешь со мной к доктору. Ты сходишь с ума.

— Уходи. Я знаю, что ты меня ненавидишь. Я тоже тебя ненавижу. Уходи. — Она встала и принялась кричать: — Убирайтесь.

Еще минута, и она готова была завыть. Я направилась к двери и вышла вместе с Клоди.

Клоди телеграфировала сестре Поль, а я позвонила Мардрю, чтобы спросить у него совета, и послала записку Анри. Вечером, во время ужина звонок в дверь заставил нас вздрогнуть. Надин бросилась открывать: это был всего лишь мальчик, который протянул мне клочок бумаги. «Это от мадемуазель Марёй. Я — племянник ее консьержки», — сказал он. Я прочитала вслух: «У меня нет к тебе ненависти, я жду тебя. Приходи сейчас же».

— Неужели ты пойдешь? — спросила Надин.

— Конечно пойду.

— Это ничего не даст.

— Кто знает.

— Но она опасна, — сказала Надин. — Ладно, — добавила она. — Если ты пойдешь, то и я с тобой.

— Пойду я, — заявил Робер. — Надин права, лучше быть вдвоем. Я слабо возражала:

— Поль сочтет это странным.

— Ей столько всего кажется странным.

На самом же деле, когда я вновь очутилась перед домом этой обезумевшей женщины и стала снова подниматься по лестнице с дырявым ковром, я была очень довольна тем, что Робер находится рядом со мной. Надписи на двери больше не было. Поль не протянула нам руки, но лицо ее прояснилось; с церемонным поклоном она сказала:

— Извольте войти.

Я едва удержалась от возгласа: все зеркала были разбиты и палас усыпали осколки стекла; комнату наполнял едкий запах жженых тканей.

— Вот, — заговорила торжественно Поль, — я хотела поблагодарить вас. — Она указала на стулья: — Я хочу всех вас поблагодарить, потому что теперь я поняла.

Голос ее звучал искренне; однако адресованная нам улыбка корчила ее губы, словно она уже не способна была заставить их повиноваться.

— Тебе не за что благодарить меня, — ответила я. — Я ничего не сделала.

— Не лги, — сказала она. — Признаю, вы действовали на благо мне. Только не надо больше лгать. — Она внимательно смотрела на меня. — Ведь это на благо мне, не так ли?

— Да, — молвила я.

— Да, я знаю. Я заслужила это испытание, и вы правильно сделали, что подвергли меня ему. Благодарю вас, что вы поставили меня лицом к лицу с самой собой. Но теперь следует дать мне совет: должна ли я принять синильную кислоту или попытаться искупить свою вину.

— Никакой синильной кислоты, — сказал Робер.

— Хорошо. Но как тогда мне жить?

— Прежде всего ты выпьешь успокоительное и поспишь, — ответила я. — Ты на ногах не стоишь.

— Я не хочу больше заниматься собой, — с силой возразила она. — Я чересчур много думала о себе, не давай мне плохих советов.

Она упала на стул; оставалось только ждать, с минуты на минуту она обмякнет, и с двумя таблетками я уложу ее в постель. Я огляделась по сторонам. Была ли у нее и правда под рукой синильная кислота? Я вспомнила, что в сороковом году она показывала мне маленький коричневатый пузырек, объяснив, что раздобыла яд — «на всякий случай». Пузырек, возможно, находился у нее в сумочке. Я не решалась притронуться к этой сумочке. И снова взглянула на Поль. Ее нижняя челюсть отвисла, все черты расплылись, мне доводилось наблюдать немало лиц в подобном состоянии; однако Поль была не просто больной, то была Поль, и мне тяжело было видеть ее такой. Она сделала усилие и произнесла:

— Я хочу работать. Хочу вернуть долг Анри. И не хочу больше, чтобы бродяги оскорбляли меня.

— Мы найдем вам работу, — сказал Робер.

— Я думала пойти в прислуги, — продолжала она. — Но конкуренция была бы несправедливой. Какая работа никому не составит конкуренцию?

— Поищем и найдем. Поль провела рукой по лбу:

— Все так трудно! Только что я начала жечь свои платья. Но я не имею права. — Она посмотрела на меня: — Если я продам их старьевщикам, думаешь, они перестанут меня ненавидеть?

— Никто не испытывает к тебе ненависти.

Внезапно она встала, подошла к камину и подобрала тюк одежды: шелковые блестящие платья, серый шерстяной костюм превратились в помятые тряпки.

— Я сейчас же пойду раздам их, — сказала она. — Спустимся все вместе.

— Уже очень поздно, — заметил Робер.

— Кафе бродяг открыто допоздна.

Она набросила на плечи пальто: как помешать ей выйти? Мы с Робером переглянулись, наверняка Поль это заметила.

— Да, это комедия, — устало сказала она. — Теперь я подражаю сама себе. — Сняв пальто, она бросила его на стул. — И это тоже комедия: я увидела себя, бросающей пальто. — Поль прижала к глазам кулаки: — Я не перестаю видеть себя со стороны!

Я налила в стакан воды и растворила в ней таблетку.