Страница 8 из 81
Любопытные старушки дивились красоте и изяществу семнадцатилетней невесты, пристально разглядывали ее моложавого, с крашеными волосами отца и со вздохом перешептывались, что жених, должно быть, сирота: «никогошеньки с ним в церковь не пришло».
Еще больше разахались бы сердобольные кумушки, если бы узнали, что Ольга Михайловна Салтыкова просто не пожелала прибыть на свадьбу да еще, поскольку сын против ее желания женится на бесприданнице, уменьшила субсидию, прежде ему высылавшуюся. Тверская помещица не любила ослушников.
Но Салтыков счастлив. Он давно и страстно влюблен в невесту и первый раз просил ее руки еще почти три года назад в Вятке, когда Аполлон Петрович Болтин был там вице-губернатором. Ни переезд Болтина во Владимир, ни упорные старания матери всячески расстроить предполагающийся брак не охладили его пыла.
Михаил Евграфович мечтал о жене-друге, способной делить с ним все радости и горести. Сетуя на обычные для тогдашнего женского воспитания пробелы в знаниях, он не посчитал за труд написать для Лизы и ее сестры Анны «Краткую историю России», приносил, читал и растолковывал книги русских писателей.
И вот теперь Вятка была позади; «девочка, о которой мечтал три года», как сознавался Салтыков в письмах, стояла с ним рядом, и самые лучшие свадебные подарки меркли по сравнению с лестным отзывом редактора «Русского вестника». Катков не только принял уже написанные очерки, но жаждал продолжать их печатание. О счастливый июнь 1856 года!
(И никто не предчувствует, что необыкновенно красивая сероглазая женщина, мягким голосом отвечающая на вопросы священника, принесет Салтыкову неисчислимые терзания своей пустотой и суетностью и что обхаживающий автора «Губернских очерков» длиннолицый издатель с чутким носом вскоре сделается лютым его врагом.)
Теперь первого и пятнадцатого числа каждого месяца, получая книжки «Русского вестника», читатели прежде всего искали имя «надворного советника Щедрина».
Герцен спрашивал приятелей, кто это — Щедрин.
«Как хороши Губернские очерки, — записывал в дневник растроганный Шевченко. — Я благоговею перед Салтыковым. О Гоголь, наш бессмертный Гоголь! какой радостью возрадовалась бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих».
«Его «Очерки» известны по всей Вятской губернии, даже станционным смотрителям и ямщикам почтовым», — писал через несколько лет Добролюбову один из его друзей.
Уже 23 сентября 1856 года Иван Аксаков пенял издателю славянофильской «Русской беседы» Кошелеву:
«Пример «Русского вестника», в котором напечатаны статьи «О русском крепостном человеке» и «Губернские очерки», должен побудить вас к помещению статей не менее откровенных».
Любопытно, что те же «статьи» Щедрина и В. Безобразова («Заметки по поводу статьи Г. Бланка «Русский помещичий крестьянин») во второй августовской книжке «Русского вестника» отметил и Н. Чернышевский в своем обзоре журналов на страницах «Современника».
Правда, он счел «Губернские очерки» всего лишь мемуарами. «…написаны плохо, но замечательны содержанием», — писал он Некрасову 24 сентября 1856 года.
Вообще, явно досадуя на то, что в свое время упустили вещь, от которой, по мнению Чернышевского, успех катковского журнала зависел более чем наполовину («500 подписчиков — это мало, — быть может, 1000 приобретена… этими «Очерками»), деятели «Современника» продолжали некоторое время довольно скептически оценивать сам талант Салтыкова.
Казалось бы, больше радости должна была доставить автору «Губернских очерков» статья А. В. Дружинина, в которой он объединял книгу Салтыкова с только что появившимися тогда военными рассказами Льва Толстого.
Однако некоторые рассуждения критика живо напоминали взгляды… князя Чебылкина:
«Проныра Порфирий Петрович, мрачный грабитель Фейер и другие лица в таком роде не ужасают читателя бесплодным ужасом… Читатель видит и понимает очень хорошо, что рука, набросавшая портрет какого-нибудь вредного Порфирия Петровича, сумеет и в жизни поймать Порфирия Петровича, взять его за ворот и передать в руки правосудия…»
Автор статьи рисовал Салтыкова человеком, «глядящим на служебные интересы глазом полезного и практического чиновника», и только!
Между тем в книге содержались мысли совершенно противоположного свойства:
«…Действительность представляет такое разнообразное сплетение гнусности и безобразия, что чувствуется невольная тяжесть в вашем сердце… Кто ж виноват в этом? Где причина этому явлению?
— В воздухе, — отвечает мне искреннейший мой друг, Яков Петрович…»
Это из «Скуки», а вот из рассказа «Владимир Константиныч Буеракин»:
«— И каким образом, спрашиваю я вас, прекратите вы этот танец, — высмеивает Буеракин попытки рассказчика преследовать какие-либо отдельные злоупотребления, — если он в нравах, если в воздухе есть что-то располагающее к нему!»
Салтыков был обижен на «Современник», но все же после первоначальной холодности именно этот журнал откликнулся на отдельное издание «Губернских очерков» наиболее вдумчивыми статьями. «Давно уже не являлось в русской литературе рассказов, которые возбуждали бы такой общий интерес…» — начинал свою статью Чернышевский. Он ставил автора «Губернских очерков» в ряд с писателями, которые говорят читателю правду, пусть даже горькую, но необходимую, — с Гоголем, Тургеневым, Григоровичем.
Чернышевский брал под защиту мелких чиновников, ставших после «Губернских очерков» легкой мишенью для литературной стрельбы по взяточничеству и всяческим злоупотреблениям. В полном согласии с мыслью Щедрина о «воздухе» критик «Современника» доказывал, что герои книги вовсе не исчадие ада, а люди, которые поступают именно так, как диктуют им сложившиеся в обществе отношения, нравы и обычаи. Упования на то, что найдутся «честные чиновники», преобразят государственные учреждения и увлекут своим примером пристыженных собратьев, Чернышевский высмеивал как совершенно несерьезные:
«…Никогда в истории не может иметь пример такой силы, — писал он, — чтобы им устранялось действие закона причинности, по которому нравы народа сообразуются с обстановкой народной жизни».
По мнению Чернышевского, понявший роль «воздуха» самой эпохи Щедрин в силу этого стоит выше всех предшествующих сатириков, даже Гоголя. Это достижение Щедрина представлялось критику столь важным, что он относил его книгу к «числу исторических фактов русской жизни».
Через полгода появилась статья Н. А. Добролюбова. С поразительной прозорливостью он уподоблял либеральничающее дворянство «талантливым натурам», описанным в «Губернских очерках»: людям, которые органически не способны на какое-либо активное выступление во имя провозглашаемых ими самими истин и втихомолку блюдут свои собственные интересы:
«Оказывается, что увлечения и надежды были преждевременны и что многие из людей, горячо приветствовавших зарю новой жизни, вдруг захотели ждать полудня и решились спать до тех пор, — что еще большая часть людей, благословлявших подвиги, вдруг присмирела и спряталась, когда увидела, что подвиги нужно совершать не на одних словах, что тут нужны действительные труды и пожертвования».
Только от «живой, свежей массы» народа, изображением которой любовался Добролюбов в таких очерках Щедрина, как «Богомольцы», он и ожидал реального дела, хотя она покамест и сама еще часто хорошенько не понимает своих страданий и печалей.
Оборонявшиеся консерваторы роптали на «отрицательное направление» творчества Щедрина, делая вид, что его сатира метит не в поддерживаемый ими порядок вещей, а в народ вообще.
Добролюбов, как впоследствии часто делал и сам Щедрин, обратил это обвинение против самих обвинителей. Так один из севастопольских героев успел подхватить упавшую в окоп гранату и бросить ее туда, откуда она прилетела.