Страница 74 из 88
Пожары… Одни пожары… Разве их увидеть отсюда. А все чудится — к вечеру не солнце уходящее, зарево окрашивает речные воды. Москва-река. У Коломны широкая, привольная, медленная.
От гонцов ничего не добьешься — где там! Не к царице Московской приезжают. Не у ее крыльца останавливают коней. Разве что на Торге челядинцы что узнают.
И снова пожары. Будто бы Михаил Салтыков, боярин, первым свой дом поджег. А уж потом немцы за дело взялись. Все изничтожили, ни одного двора не пропустили. Зачем?
О польских жолнерах толкуют. Не платили им жалованья от короля — стали требовать от московских бояр. За оружие хвататься.
Поверить трудно — бояре будто бы из казны царской стали расплачиваться. Да не чем-нибудь — знаками царской власти! Отдали два царских венца. Скипетры. Посох царский. Как его забудешь! Из единорога, по концам в золоте с бриллиантами. Державу. Ничего не пожалели. Не свое и никогда ихним бы и не стало. Державу сама в руки принимала, а теперь….
В марте весть дошла — к московскому пожарищу подошли отряды ясновельможного боярина Ивана Заруцкого, князя Дмитрия Трубецкого, дворянина Прокофия Ляпунова.
Опоздали. А может, и не торопились. У каждого свой расчет. Каждый сам по себе.
Прокофий Ляпунов с ратными людьми встал у Яузских ворот; князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Иван Заруцкий встали против Воронцова поля; воеводы же костромские, ярославские и романовские князь Федор Волконский, Иван Волынский, князь Федор Козловский, Петр Мансуров встали у Покровских ворот; окольничий Артемий Васильевич Измайлов с товарищами — у Сретенских ворот; князь Василий Федорович Мосальский с товарищами — у Тверских ворот.
И была у них под Москвою рознь великая, и в ратном деле не было между ними никакого сотрудничества. И начали всей ратью говорить, чтобы выбрали одних начальников… и их бы одних и слушать. И сошлись всей ратью и с общего совета избрали в начальники князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, и Прокофия Ляпунова, и Ивана Заруцкого…
Среди начальников тех началась великая ненависть друг к другу: каждый из гордости желал властвовать над другими… Прокофий же Ляпунов вознесся не по своей мере… Другой же начальник, Заруцкий, забрал себе города и волости многие. Ратные люди помирали под Москвой с голоду, а казакам была дана великая свобода: и начались на дорогах и по городам великие грабежи. И была к Заруцкому от всей земли (ополчения) великая ненависть. Трубецкому же от них никакой чести не было…
Пришли в Ярославль из-под Москвы, от князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого да от Заруцкого, дворяне и казаки, чтобы начальники со всей ратью шли не мешкая под Москву, потому что идет-де к Москве гетман Ходкевич. Князь же Дмитрий Михайлович и Кузьма (Минин) дали им земское жалование достаточное и отпустили их обратно, а сами начали вскоре собираться.
О первой посылке в Москву из Ярославля. Послал же князь Дмитрий Михайлович перед собой воеводу Михаила Самсоновича Дмитриева да Федора Левашова со многою ратью и повелел им идти спешно; да когда придут в Москву, не повелел им входить в таборы, а повелел им, придя, поставить острожек у Петровских ворот и тут встать. Они же, пойдя, так и сделали.
О другой посылке из Ярославля. После этого послал князь Дмитрий Михайлович из Ярославля брата своего, князя Дмитрия Петровича Пожарского (Д. П. Пожарский-Лопата, двоюродный брат полководца), да с ним дьяка Семейку Самсонова со многою ратью и повелел им идти спешно и, придя под Москву, встать у Тверских ворот. Они же, придя, так и сделали…
В то же время пришли под Москву к князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому ратные люди из украинских городов и встали в Никитском остроге. И были им от Заруцкого и казаков великие притеснения.
Воинские люди только и делали, что искали добычу. Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом.
Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов, и тот, кто ушел в окровавленном грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах… Кто хотел брать — брал. От этого начался столь чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житье, что их не могли прекратить никакие виселицы… Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиною с горошину и с боб и стреляли ими в русских…
Ока… Снова широкая, тихая Ока. По весне под Коломной разольется — казаки говорят, чисто море: конца-края не видно. Вода по лесам долго стоит. Медленно уходит. С оглядкой. Лужами еще в июне поблескивает. Жаворонки уж зальются— все в лужах облака плывут.
Город большой. Красивый. Калугу Ока как обнимает — излучина крутая. Будто нарочно, чтобы город ставить. В Коломне кругом реки — побольше, поменьше. Ока, Москва-река, Коломенка…
Народ ласковый. Приветливый. Бабы в пояс кланяются. Вслед долго глядят: царица! Казаки шапки ломают: будь здрава, государыня!
Гонцы из Москвы все о том же: сумятица. Воевать все готовы. С кем только — каждый свое твердит. Одно понятно: литься опять крови. Вздыхают: время, выходит, такое, государыня-царица. Что мы, грешные, супротив времени!
На этот раз монах. Старый. Как добрел-доехал, непонятно. Поклониться пришел, государя увидать. Из Чудова монастыря.
Имя спросила. Мирское. Помялся: из Басмановых. Не Петру ли Федоровичу родственник? Кивнул согласно. Похоронили Петра Федоровича честь-честью, и на том боярину Шуйскому спасибо. Царем Василия называть не стал. Почему спасибо? Разрешил прах его опозоренный, истерзанный земле предать. Отпеть как положено.
Помолчал — не выдержал: а государя спас. Муки принял нелюдские, а дело свое сделал. До конца выстоял.
Значит, бегство государево прикрывал? Снова кивнул. Расскажи о Петре Федоровиче, старче. Каждый день за упокой его поминаю. Каждый день. Только не в твоей вере. Головой покачал: что из того?
Ведь к единому Создателю и Вседержителю прибегаешь, а заблуждаться каждый может. Пожила бы с государем в наших краях, сама поняла.
Спорить не стала. Лишь бы рассказал. Почему убили боярина? Почему до конца за Дмитрия Ивановича стоял? Есть же тому причина?
Есть. Только слушать тебе, государыня, долго придется. Времена были темные. Смутные.
Род пошел от Данилы Андреевича. Плещеевым звали, Басманом прозвали. В Литве в плену погиб. Сын его, Алексей Данилович, великим воителем себя при Иване Васильевиче Грозном показал. При взятии Казани отличился — чин окольничего получил. Несколько лет прошло — с семью тысячами солдат полтора суток шестидесятитысячное войско крымского Девлет-Гирея удерживал. Никто поверить не мог. Ан сумел Алексей Данилыч.
Тут уж в награду и вторым наместником в Новгород был назначен, и звание боярина получил. Кажется, сиди да жизни радуйся. Нет, началась Ливонская война, у государя на войну отпросился. Нарву взял. Полоцк осаждал.
Только когда Полоцк взяли, в эти края приехал — поместье у него здесь богатейшее. Хозяйством заниматься тоже надо. Да где! Едва доехал, узнал — Девлет-Гирей на Московию двинулся. Алексей Данилович людей своих вооружил, с ними да с сыном Федором в Рязани засел. Стены ветхие. Башни местами пообрушились. Как тут воевать, казалось. И снова искусством одним своим ратным разбил крымчаков. Отстоял город.
Вот только хотел Алексей Данилович и при дворе Ивана Грозного быть во всем первым. А уж тут иное искусство — государя веселить, каждое его желание угадывать, упреждать волю царскую.