Страница 94 из 106
IX На крыльях к шаху прилетел Гонец и так сказал: «Рустем Убил Зораба, но Зораб Рустемов сын; о нем отец Рыдает горько, и его печалью Все пораженные рыдают; ими К тебе я прислан, шах державный, Молить, чтоб ты благоволил немедля Три капли дать бальзама, Который при себе Всегда имеешь; Три капли, чтоб спасти Зораба, Чтоб жив Рустему сын остался». Но шах ответствовал на это, Не торопясь: «Благодаренье богу! Рустем спасен, а враг лежит убитый; Ему покойно; я тревожить Его не стану: всем моим бальзамом Пожертвовать готов я для Рустема; Но капли дать не соглашусь для турка. Ирану и одной уж силы Рустемовой довольно через меру; Когда же с ним такой могучий Соединится сын, их обои́х Не выдержать Ирану. Но если так Рустем желает, Чтоб я в беде ему помог, Пускай свою отложит гордость, И сам сюда придет, И просит милости у шаха на коленях». Гонец, увидя, сколь упорен Был царь, не стал терять без пользы слов И поспешил с его ответом К Рустему. При таком жестоком Отказе вся пришла в волненье Душа Рустемова; борьба Меж скорбию и гордостию в ней Такая началась, что пар От головы богатыря поднялся; Он судорожно трепетал; Не мог пойти, не мог остаться; Но наконец перед судьбою Смиренно голову склонил И в землю пасть за сына перед шахом Пошел… но десяти шагов переступить Он не успел, как уж его Настигла весть: все кончилось; Зорабу Теперь ничто не нужно, кроме гроба.
Книга десятая
Рустем
I Рустем пришел обратно; той порой Они уж мертвого покрыли. Была кругом тройная ночь: На небесах, в душе отца И в скинии пустой, Где так недавно Душа Зорабова сияла. Подняв в молчании покров, При слабом звезд сиянье Отец увидел Умершего лицо: Оно от темноты, Как бледный призрак, отделялось Своею смертной белизной; И холод ужаса в него проник; Покров на мертвого опять он наложил И шепотом, как будто разбудить Заснувшего остерегаясь, Сказал: «Я часто смерти Глядел в глаза, и никогда Мне не было пред нею страшно, И никогда она не представлялась Мне столь прекрасною, как здесь, На этом образе прекрасном… Но я теперь дрожу. О горе! горе Тебе, Рустем! Всей славою своею Не выкупишь ты этой милой жизни У смерти, ею завладевшей. Что подвиги твои теперь? Все прежние последний опозорил. О милый сын мой, сын моей души! Такую ль встречу твой отец Тебе был должен приготовить? Тебя с младенчества прельщал Погибельный, неверный призрак; Рустемовы дела В твою гремели душу; Они к отцу тебя стремили; Твоею гордостью, надеждой, И радостью, и жизнью было Упасть на грудь отца… ты на нее упал, Но об нее расшибся; ты насильно В мои объятия ворвался — И был в них задушен. Тебе я, как врагу, дивился, Завидовал… слепой безумец! Обманом я разжалобил твою Бесхитростно-доверчивую душу, Чтоб у тебя украсть из рук Остаток дряхлой жизни, Мне самому теперь презренной, И чтоб потом разбойнически младость Твою убить в союзе с темной силой. И наконец я за тебя, мой сын, Пошел на стыд и униженье, Пошел упасть к ногам надменным шаха, Но тем от рук железных смерти Тебя не спас я… О! пусть будет этот стыд Мирительной уплатою за все, Что сотворил тебе в обиду Отец твой… так решили звезды; Я возмечтал до неба вознестися — И было мне, в урок смиренья, небом Ниспослано сыноубийство». II Так сетовал Рустем во тьме ночной, И все вожди и все вельможи, С ним вместе сетуя, сидели Кругом его, забывши о вечерней Трапезе. Их Рустем Не замечал; он мертвыми очами На сына мертвого глядел И, роковую стиснув В руках повязку, так Ей говорил: «Ты, золотая, Холодная, коварная змея! Ты сокровенностью своею, Как жалом смерти ядовитым, И сыну грудь пронзила И грудь отцу разорвала. О! если бы для нашего спасенья Ты вовремя сама разорвалася И выпала передо мною Из-под одежды роковой! Зачем, зачем так осторожно Тебя таил он на груди? Зачем и ты сама ему Так крепко обнимала грудь? Увы! зачем и я с такою Неумолимостью отвергнул Его горячие молитвы? Зачем я так безжалостно покинул Мою жену и вести никакой Ни о себе ей не давал, Ни от нее иметь не мыслил? О! для чего она сама С такой упорностью таила Рожденье сына от меня? А ты, мой конь, мой верный Гром! Ты первая всему причина: Зачем меня ты спящего оставил, И в руки туркам отдался, И тем дорогу указал мне К погибельному Семенгаму? Когда б туда я не входил — Я никому не даровал бы, Ни у кого б не отнял жизни. Ах! конь мой, конь мой, в черный день Меня понес ты на охоту — В добычу нам досталася Беда. Теперь твоя окончилася служба; Отныне ты меня не понесешь Ни на веселую охоту полевую, Ни на кровавую охоту боевую».