Супружеские игры

Потом они поставили таз на пол, и та, что с конским хвостом – сейчас ее волосы были распущены, – села на табурет, а Маска принялась мыть ей ноги. Но как она мыла ей ноги! Сними эту сцену талантливый режиссер, она могла бы стать одной из самых прекрасных любовных сцен в мировом кинематографе. То, как нежно одна из женщин держала в своих ладонях ступню другой, описать просто невозможно. Поцеловав пальцы, она принялась сосредоточенно поливать их водой из железного кувшина. Затем еще раз намылила эту ногу и снова полила водой. То же проделала с другой. В какой– то момент сидящая девушка склонилась к ней, ее лицо закрыли длинные волосы цвета оленьей шерсти, на которые падал предзакатный луч солнца. Мне хорошо были видны эти ее волосы и обнаженная рука, которую она протянула в направлении подруги. Коснувшись ладонью щеки Маски, она погладила ее, а та прижалась плечом к ласкавшей ее руке. Это длилось одно мгновение, пока луч на стене не переместился, – и вся романтика внезапно пропала. Передо мной снова были только две бабы, мешающие спать своими стонами.

Беседа с Изой

Как это – укусила его за руку? Ты шутишь! – Он мог довести меня до такого состояния, когда я теряла контроль над собой. Была готова броситься на него и бить чем попало… Разумеется, до этого дело не доходило…

– Но укусить ты его смогла.

– Мы оба были потрясены этим. Впрочем, он тут же ушел…

– Но в данном конкретном случае чего ты все-таки добивалась? Чтобы он сказал на телевидении, что ты великая писательница?

– Ему казалось, что, если он свалит меня в одну кучу с посредственностями, если отдаст меня на съедение, другие подумают что он – объективный критик. Но это ему все равно не помогло. А мне сильно навредило. Если бы он хвалил меня, это бы не имело значения, но в этом случае… Коль о ней так говорит собственный муж, дело плохо….

– А может, он сделал это специально, чтобы другие запротестовали и встали на твою защиту?

– Нет, настолько наивным он не был. Он сделал это ради себя…

Знала ли я своего мужа? Вряд ли. Я не понимала до конца, каким он был, о чем думал. О чем думал вообще и что думал конкретно обо мне. Со всей определенностью можно было сказать только одно – для него я была чем-то важным в жизни. Но что это означало? Ведь это я установила пресловутое эмоционально-постельное разграничение. Все, что касалось чувств, было моим царством. Ей я отдала на откуп то, другое. А как было на самом деле? Боюсь, что этого никто из нас троих не знал. Единственным удовлетворенным человеком в нашем треугольнике была она.

Потому что ни я, ни Эдвард не могли быть довольны такой ситуацией – мы только терзали друг друга. Он терзался даже больше, чем я, – его совесть была нечиста. А я… Я с детства мучилась чувством вины.

Однажды – кажется, мне было тогда лет пять – я прокралась в церковь, хотя знала, что одной мне туда ходить нельзя. Обычно я ходила на службу с бабушкой, но прихожане закрывали от меня алтарь. Теперь же я увидела во всей красе эту золотую стену, за которой находилась сокровищница с дарами. Снизу и до самого верха тянулись ряды икон разных размеров. Это выглядело так богато…

Некоторые иконы были осыпаны драгоценными камнями, другие были в серебряных или золотых окладах, сплошь покрытых растительными орнаментами.

Горело множество свечей, язычки которых причудливо извивались, стелясь и выстреливая вверх. Лица святых сурово и строго взирали на меня, я совсем оробела. В их глазах я видела осуждение маленькой девочки, без спросу вторгшейся в их владения и нарушившей их покой. Меня так потрясли их лики, что я вдруг расплакалась. Стояла перед Царскими вратами, парализованная страхом, не в силах пошевелиться, и рыдала все громче. К счастью, мой плач услышала бабушка.

С некоторого времени библиотеку посещает странное существо, которое с трудом можно назвать человеком, а тем более женщиной. Волосы на голове сбиты в фиолетовый кок, вечно размазанная тушь черными кругами залегла под глазами. Вот уж действительно, свободолюбие иногда заходит здесь слишком далеко. Новый генеральный директор, отдавая свои распоряжения о послаблениях тюремного режима, наверняка не предполагал, какие последствия они за собой повлекут. В соответствии с распорядком заключенные, желающие воспользоваться в свободное время библиотекой, должны приходить сюда группами, а эту красавицу как будто ничего не касается. Она приходит, когда ей заблагорассудится. Встает у стены и глазеет на меня. Иногда это длится часами, порой до окончания свободного времени заключенных. Я стараюсь не сидеть за конторкой, скрываюсь за стеллажами, но когда слишком долго не появляюсь, бедняга подходит ближе и начинает меня высматривать – вытягивает шею, встает на цыпочки или приседает на корточки. И становится все нахальней. В последний раз она даже пошла за мной за книжные полки.

– Сюда входить нельзя, – резко сказала я.

Эта тварь убралась, но в следующий раз уже не обратила внимания на мое предостережение. Опершись спиной на полку и не сводя с меня своих огромных раскрашенных глаз, она принялась мастурбировать. Мне сделалось плохо от отвращения. Не зная, что с этим делать, я замахала руками, как будто выгоняла кур с огорода.

– Кыш, кыш! – твердила я.

Существо, однако, довело свою любовную игру до завершения, поморгало жесткими ресницами и наконец уползло восвояси.

В тот день дежурство несла Мышастик. Она вязала на спицах пинетки для внука, и происходящее вокруг ее не волновало.

– Она снова притащилась сюда, – сказала я расстроенным голосом.

– Кто?

– Да эта с фиолетовым хохлом.

– А-а… Аська, что ли? – махнула рукой надзирательница. – Она ненормальная.

– Но она не дает мне работать.

Мышастик подняла на меня глаза поверх очков:

– Да ведь она ничего не делает, просто стоит рядом. Чем это, пани Дарья, она вам помешала?

Я не смогла ей сказать, чем занимается эта Аська, когда якобы просто так стоит, – язык не повернулся.

Лежа на нарах, я с тоской думала, что меня лишают моего последнего убежища. В библиотеку я теперь входила со страхом, поскольку знала, что та, с гребнем, появится снова и будет следить за мной взглядом. Наученная горьким опытом, я больше не старалась скрыться за полками с книгами, потому что ее, разумеется, это ни от чего не удерживало. Как только мы оставались одни, она задирала юбку и лезла рукой в трусики. В душе я молилась, чтобы кто-нибудь вошел в этот момент, но, как назло, в это время в библиотеке всегда было пусто. В конце концов я рассказала обо всем Изе.

– Мы держим ее здесь, потому что от нее все отказываются. В дурдоме нет мест, для детского дома она уже стара. Вот что с ней прикажешь делать?

– Да, но почему она нацелилась именно на меня?

– Она постоянно мастурбирует, это ее успокаивает, – бросила Иза.

Однако, видя, как я переживаю, она приказала надзирательницам не пускать Аську в библиотеку. К сожалению, не все строго придерживались этого запрета.

Моя бабушка Нина Андреевна

Она приснилась мне однажды ночью такой, какой я ее запомнила в детстве: прямая, статная, с каштановыми волосами, старательно заплетенными в косу и закрученными на затылке венцом. На ее лице с правильными чертами выделялись светлые глаза, внимательные и чуть грустные. Эта восточнославянская грусть в глазах была, по мнению Эдварда, нашей единственной общей чертой. Я была намного ниже ее, и волосы у меня были светлее. Некоторые считали их рыжими, но я описала бы их так: светлые на концах, а у корней медно-каштановые. Одним словом, какие-то неопределенные, как и все в моей жизни. Непонятно, к какой национальности я принадлежу – не то белоруска, не то полька. Ничего определенного нельзя было сказать и о моих родителях – я росла без отца с матерью. Единственным устойчивым понятием в моей жизни была бабушка. Она всегда говорила тихим, но решительным голосом. Чувств своих особенно не проявляла, но я знала, что она меня любит. Наши отношения складывались безоблачно. В целом я была послушной, впрочем, она предоставляла мне полную свободу. Никогда ничего не навязывала, даже когда я была ребенком. Только один раз между нами произошел настоящий скандал. Она ударила меня по лицу, а потом мы плакали, я в своей комнате, она – в своей. Но на следующий день все опять было по-прежнему. Никогда больше – даже став совсем взрослой – я не спросила ее, правда ли, что она выдала в руки госбезопасности моего отца… Как они и договорились с моим дядей, до получения аттестата зрелости я жила в приходском доме и каждый день добиралась в школу на дрезине по нашей узкоколейке. А потом поступила на филологический факультет университета в Варшаве и к бабушке приезжала только на праздники и в каникулы. Родственная связь между нами стала ослабевать. Батюшка вышел на пенсию, и бабушка вместе с ним переехала в Бялысток. Я была там всего раз или два до ее болезни. А заболела она тяжело, хотя на протяжении всей жизни ни на что не жаловалась. Ничем не болела, даже насморка не схватила ни разу. Прямо несла свою голову с заплетенными в косу густыми волосами и в улыбке открывала ряд ровных беленьких зубов. И вдруг звонок из Бялыстока. Нина Андреевна умирает. Сначала я даже не поняла, в чем дело, ведь несколько месяцев назад видела ее в полном здравии, и тут такое известие. Войдя в больничную палату, в первый момент я никак не могла сориентироваться, на какой койке она лежит. Мне указали на высохшую старушку с морщинистым бескровным лицом и беззубым ртом. Сквозь редкие волосы просвечивала розовая кожа. Я узнала ее только по голосу.