Супружеские игры

И снова в рев. Что за сцена!

Возможно, там, на воле, мне трудно было бы все это понять. Теперь я знаю, что жизнь порой умеет находить потрясающие развязки. И удивительные. То, что я чувствую по отношению к Изе, нельзя назвать сексуальным желанием. У меня никогда не было таких склонностей, тем более после истории с Агатой. Это было бы просто невозможно. Секс для меня всегда был трудным делом. Я не умела справляться с ролью любовницы, которая на первый взгляд не кажется такой уж трудной. Многие женщины делают вид, что испытывают оргазм, ради сохранения брака. Особенно когда у них есть дети. Я не умела притворяться, а когда пыталась, все тут же раскрывалось. Эдвард вскакивал с кровати, выбегал в другую комнату и нервно курил в темноте. А однажды как сумасшедший вылетел из дома среди ночи и сел за руль. Я боялась, что он разобьется. К счастью, вскоре он вернулся целым и невредимым. Я выбежала в прихожую, и мы прильнули друг к другу.

– Почему все так? – услышала я его полный горечи голос.

– Я не знаю.

Уж конечно не потому, что я его не любила, и не потому, что он часто вызывал во мне презрение как человек. Особенно в тех случаях, когда из боязни за себя брал свои слова обратно. Хвалил какую-нибудь книжку, говорил о ней с энтузиазмом, а как только понимал, что автор непопулярен в диссидентских кругах, писал разгромную статью. Таков уж он был, к сожалению. Необычайная эрудиция, блистательный ум, по-настоящему талантливый человек, но тряпка. Вполне возможно, что его несчастье заключалось в том, что он родился здесь. На Западе ему не пришлось бы выбирать между карьерой и собственной совестью. А совесть у него и вправду была обременена неблаговидными поступками… Я старалась не думать об этом в моменты затишья, когда наши взаимоотношения были сносными, то есть когда ни один из нас не чувствовал себя обиженным до глубины души на то, что сказал другой. Он орал, что женился на стерве, которая живет с ним только потому, что каждой бабе нужно иметь рядом хоть какого-нибудь мужика. Я обзывала его конформистом и прихвостнем. Потом мы мирились. Бывало, мы вместе лежали на диване, каждый читал свою книгу. Время от времени мы обменивались замечаниями по поводу прочитанного. Я обожала такие минуты. Они укрепляли наш союз. По-своему я была благодарна Эдварду. Когда мы познакомились, я была мягче пластилина, он мог бы лепить из меня все что угодно. И кажется, он не причинил мне вреда, скорее помог найти себя. Как он говорил, «придал бриллианту достойную оправу». Разумеется, это было преувеличением – не такой уж я и бриллиант. Подумаешь, написала пару книжек, которые охотно читали люди…

Мне кажется, что последняя наша встреча с Изой стала переломной. До этого времени мы строго придерживались своих ролей – она задавала банальные вопросы, я давала на них банальные ответы. И вдруг, глядя мне в глаза, со своей вечной сигаретой в тонких пальцах – я уже почти смирилась с тем, что она курит как паровоз, – она спросила:

– Почему ты все-таки убила его?

Я почувствовала себя припертой к стене, не знала, что мне ответить. Ну действительно, как ответить на такой прямолинейный вопрос?

– Я все рассказала на суде… – буркнула я, хотя это было неправдой. В суде за меня говорил адвокат, я по большей части молчала.

Иза рассмеялась:

– В суде говорят разные вещи. Я спрашиваю тебя неофициально. Ты ненавидела его?

– Я… я любила его.

– Он тебя не любил?

– Нет, он тоже меня любил.

Уголки ее губ дрогнули в уже знакомой кривоватой усмешке. Она затянулась, выдохнув серо-голубое облачко дыма, которое на мгновение скрыло от меня ее лицо.

– Вы были той еще парочкой.

– Собственно говоря, все было не так уж плохо, – после краткого раздумья сказала я, – если бы не другие люди…

Я осеклась. Как мне объяснить, что под «другими людьми» я имела в виду женщину, с которой Эдвард жил?

– А почему вы оба были раздеты в тот день?

«В тотдень»… То, что она употребила именно эти слова, ошеломило меня. Я вдруг поняла, что оказалась здесь неслучайно. Я всегда ждала такого полного душевного контакта с другим человеком, но полагала, что это невозможно. Мы с Эдвардом очень хорошо понимали друг друга, иногда мне достаточно было начать предложение, а он его с легкостью заканчивал. Но никогда не происходило такого, чтобы он сказал за меня какие-то слова от начала до конца. Возможно, потому что он был мужчиной…

Сразу после прихода в библиотеку, или, как говорят мои сокамерницы, в «читалку», я занялась изучением кипы разных бумаг. Большинство библиотечных поступлений оказалось подарками. Список дарителей был солидным и состоял в основном из учреждений, которые решили избавиться таким образом от ненужных книг, например собрания сочинений Ленина. Но попадались и вполне приличные книжки, присланные в качестве рождественских подарков от издателей. Мне в руки также попались перечни списанных книг, зачитанных заключенными до дыр. Такой чести в нашей библиотеке удостаивались пока только детективы. Забавно, что в уголовном мире бешеным успехом пользовались книги с криминальными сюжетами. Может, их читали как обучающую литературу?

– Чего это вы, Дарья, роетесь в этих старых бумагах? От пыли можно получить воспаление печени, – крикнула из дежурки Мышастик. – Одна моя знакомая плохо кончила, потому что без конца носилась по квартире с тряпкой и вытирала пыль. У нее это отразилось на печени…

Я тут же понимаю, в чем дело, – она подходит ко мне и вынимает из-за пазухи мой последний роман:

– Может, подпишете? Одна моя знакомая очень просила, она зачитывается вашими книжками. Говорит, что вы хорошо пишете, для народа…

– Это та, которая все время пыль вытирает? – спрашиваю я.

– Нет, другая. Та уж в земле давно. Так, одна наша, с кухни…

Ну понятно, все сходится. Я пишу литературу для кухарок. Если бы об этом услышали мои враги, оин бы обрадовались.

– Если она здесь работает, то почему сама не пришла?

– Да так как-то… не хватило смелости…

Очередной парадокс. Ведь я заключенная, то есть вообще никто. Ко мне можно относиться как к собаке, хоть генеральный директор тюрем в Польше и твердит на каждом шагу, что мы тоже люди. Но пока, кажется, так считает только он. К счастью, мне пока не пришлось столкнуться с особой жестокостью тюремного персонала по отношению ко мне. Но, во-первых, в женских тюрьмах менее суровый режим, а во– вторых, Иза мне проговорилась, что они заранее знают, к кому следует относиться свысока, а с кем быть более снисходительными. Это «свысока» часто означает так называемую «темную». Иза рассказала мне о разразившемся недавно громком скандале, когда надзиратели во время шмона избили заключенного, а потом, чтобы он не пожаловался на них, заперли в карцер, пока не пройдут синяки от побоев. Но тот несчастный нашел способ освободиться от своих мучителей – покончил с собой. Началось расследование, благодаря которому все и вышло наружу.

Меня занесли в группу нетипичных преступников, в акте было записано – «личность высоконравственная». Но наручники все-таки надели. Странное это было чувство, я бы сказала, скверное. Я чувствовала страх, смущение и неуверенность, не представляя, как вести себя в такой ситуации. На меня только один раз надевали наручники – когда выводили из зала суда после оглашения приговора. Во время поездки в тюрьму в Кованец их уже не было. А этот Кованец… Хорошенькое название… теперь оно всегда будет ассоциироваться у меня с тюрьмой. Вокруг сплошные поля и шеренга высоких деревьев вдоль дороги. Мрачный комплекс строений, окруженных мощной стеной, виден уже издалека. До ближайшего поселка шесть километров, а поблизости никаких других построек, кроме нескольких двухэтажных домиков-близнецов из бетона. В них живет тюремная обслуга. Иза занимает там одну из квартир…

Странную сцену пришлось мне наблюдать сегодня вечером. Солнце уже заходило, и сквозь решетку и жуткую розовую занавеску пробился его последний луч, преломившись на той стене, у которой стоят таз на треноге и ведро с водой. В это время Маска со своей подружкой проделывали свои ежедневные омовения. Теперь нас в камере только трое. С Агатой все понятно, а пани Манко расхворалась окончательно – классический грипп с высокой температурой. Ее забрали в тюремный госпиталь, чтобы нас не заразила. Я наблюдала за парочкой сверху, со своих нар. На них были тюремные рубашки из грубого полотна на лямках. Они мылись по частям. А как еще можно мыться в тазу с холодной водой?