Школа в Кармартене

Мэлдун порывисто поднялся с места, за ним Морган, Орбилий и другие, и все окружили Змейка.

– А я-то думал, чего все так на Тарквиния косятся? Представляете, я-то сам ни о чем понятия не имел. Ну и история!.. Спросили бы у меня, я бы давно вам сказал, что он ни в чем не виноват, – раздался веселый голос Диона Хризостома.

Курои пошевелил ногой голову чудовища.

– Кстати, вынужден напомнить, коллеги, – донесся из толпы голос Змейка, – что, несмотря на то, что лично я, как было остроумнейше подмечено, в этом не виноват, над школой по-прежнему висит угроза закрытия.

– Заметьте, что, хотя общее отношение к Тарквинию изменилось, сам он не изменился нисколько, – с удовольствием сообщил Мерлин в дверях проспавшему весь педсовет Гвину-ап-Нудду.

В самый разгар четверга на пороге лаборатории, бывшей царством Змейка, возник немного выбитый из колеи великий чародей Курои и рассеянно открыл рот.

– Предупреждая ваш вопрос, дорогой коллега, – мягко среагировал Змейк, – в химической лаборатории никогда ничем НЕ ВОНЯЕТ.

– А, да, да, – спохватился Курои. – Я и забыл. Я, собственно, не только с этим вопросом…

– Минуту, – прервал его Змейк. – Горонви, сын Элери! Я сам не видел, но говорят, что у людей, которым из-за их небрежности оторвало руку или ногу взрывом, непосредственно после этого события почему-то всегда бывает очень удивленное лицо.

Горонви живо отставил колбу и стал смотреть тетрадь с записями.

– Да? – Змейк обернулся к Курои, сыну Дайре.

– Я тут… немного, возможно, погорячился, – сказал Курои громовым голосом. – Но я собираюсь извиниться так же громко, как и обвинял вас в разных пороках, Тарквиний.

– Так же громко не надо, – сказал Змейк. – Не стоит.

– А что все-таки за вещество так пахнет? – с изысканной вежливостью поинтересовался Курои.

– Тетрагидроксодиаквагексацианоферрат (III) бериллия, – сказал Змейк.

– Как вам удалось такое получить? – озадаченно буркнул Курои, понимая, что названо соединение достаточно незаурядное, точнее, что рядовое железо, будучи в своем уме, вряд ли могло столько всего к себе присоединить.

– Это я уговорил железо… по личной дружбе, – объяснил Змейк. – Простая любезность с его стороны.

– Честно говоря, ваши методы всегда вызывали у меня уважение.

– Честно говоря… собственно, я никогда этого и не скрывал, но просто как-то к слову не пришлось… ваши у меня тоже.

Мерлин в некотором недоумении рассматривал лондонскую бумагу, вертел ее так и сяк, но, как ни крути, получалось, что от него требовали школу закрыть.

Вскоре после появления этой недвусмысленной бумаги к Мерлину наведался советник Эванс. Он, испытывая крайнюю неловкость, намекнул директору, что, хотя сам-то он всей душой на их стороне, но как официальное лицо он просто вынужден задать вопрос: когда они освободят здание? Сам бы он ни в коем случае не спешил выселять их из этого здания, но дело в том, что его как главу городского совета торопят с ответом на очень сложный, скользкий и в какой-то мере даже чешуйчатый вопрос: что именно он намерен устроить в этом здании? Мерлин понимал беспокойство Эванса. Но ему было не до городских проблем. Одно он знал твердо: нельзя ничего говорить студентам, особенно младшим. Видимо, именно поэтому он собрал первый курс и довольно громко поведал им о происходящем.

– Но… ведь вы говорили… – растерялись девочки.

– Ведь вы сами говорили, – поддержал их Фингалл, – что закрыть школу у них пороху не хватит!..

– А кто думает, что учителю надо лизать ботинки и все, что он сказал, считать святой непреложной истиной, тот сильно ошибается, – с досадой проговорил Мерлин. – Это вообще ущербная очень позиция, – пояснил он. – Так вот, я к чему веду: вы готовы со своим спектаклем?

– Да, – твердо ответил Ллевелис.

– Чудно. Где вы собирались этот спектакль играть?

– Н-ну… там же, где репетировали, на школьной сцене.

– Черта лысого вы будете играть его на школьной сцене! Вы сыграете его под открытым небом, в городе, прямо на главной площади Кармартена!..

– Но… там нет занавеса! – ляпнул Ллевелис первое, что ему пришло в голову.

– Будет, – потирая лоб, ответил Мерлин.

– Но почему?..

– Потому что это наш последний шанс сказать вслух все то, что мы хотим сказать людям! – резюмировал Мерлин. – Потому что если мы уйдем, то мы уйдем с треском!..

Многие преподаватели толпились группками на западной галерее в ожидании конца перемены. Ллевелис всматривался в лицо Мак Кархи. Поймав его взгляд, Мак Кархи ответил улыбкой, по которой Ллевелис, если бы не знал, что все плохо, мог бы подумать, что все хорошо. Вообще преподаватели держались безупречно: как если бы никто из них и слыхом не слыхивал о том, что школа должна быть закрыта. Их теплые беседы между собой, – в том случае, если их могли слышать студенты, – носили лирический оттенок.

– До того, как поступить сюда, – светски заметил Мак Кархи, – я отучился девять лет в колледже у иезуитов. Там у нас тому, кто сбивался при ответе, полагалось десять ударов словарем Дю Канжа по пальцам, а в обычной национальной школе так просто колотили веслом.

– В монастырской школе, где я заканчивал свое образование, – отозвался профессор Мэлдун, – провести в наказание ночь на дереве вместо кельи было самым обычным делом. «Посиди в дупле и подумай о своем поведении», – так нам говорили.

– Когда я учился и прислуживал при храме Немезиды, – пожал плечами Змейк, – у нас неуспевающих учеников приносили в жертву. Не торжественно, конечно: просто бросали львам.

– При храме Немезиды? – воззрился на него Курои. – Да ведь это же лучшая элитная школа! Вы там учились? Невероятно!..

– Но Тарквиний же из очень хорошей семьи! – напомнил Финтан.

– О, я не сомневаюсь, – сказал Курои с уважением.

В это время подошел как раз преподаватель-медик шумерского происхождения со старших курсов, имя которого, хотя и не все его помнили, было как-то связано с солнцем.

– У вас – львам? – радостно переспросил он, расслышав слова Змейка про жертву. – Надо же, как интересно! А у нас – крокодилам. А яма для cдачи экзамена по математике была?

– Была, – глаза Змейка блеснули. – Девять локтей глубиной.

– Один к одному! У нас сажали в яму, давали задачи и тех, кто не решал, наверх уже не вытаскивали. Должен сказать, что вид побелевших костей твоих предшественников чрезвычайно способствует мыслительному процессу.

– Да, у нас тоже никто не утруждал себя тем, чтобы вытаскивать из ямы малоспособных экзаменуемых, – сказал Змейк.

И, просветлев от школьных воспоминаний, покивав друг другу, преподаватели разошлись.

После того, как Ллевелис очень внимательно подслушал под дверью все, что говорилось на последнем педсовете, прибежал и пересказал это Гвидиону, и Гвидион ничуть не удивился, Ллевелису начало казаться, что Гвидион все знал о миссии Змейка у Кромвеля давно. Тогда Ллевелис решил немножко этого Гвидиона потрясти.

– Послушай, ты ведь знал раньше, что Змейк ничего такого не совершал! Ты знал всю историю – зачем он у Кромвеля и почему? И мне – ни слова?

– Я ничегошеньки не знал, Ллеу, вот честное слово, – поклялся Гвидион. – Я просто чувствовал. До того, как мы увидели его на службе у Кромвеля, еще можно было как-то подумать, что он служил Кромвелю, но после этого-то все стало ясно! – воскликнул он.

– Ну, кому ясно, – замялся Ллевелис, – а кому и облачно.

– Я всегда был уверен, что Змейк – хороший человек. Но там, у Кромвеля, я… поразился, на какие он способен пойти жертвы. Ты ведь видел, каково ему приходилось. Он же из последних сил терпел всю эту обстановку, а все-таки оставался там… ради чего-то очень важного.

– Да как же из последних сил-то? – недоумевал Ллевелис. – Выглядел он превосходно, разговаривал, как обычно, был даже не в опале, по служебной лестнице поднялся… прямо на наших глазах…