Первая дивизия РОА

Возражая власовскому парламентёру на его доводы об убогой жизни и жестоком режиме в советской стране, советские офицеры говорили! — «Это всё правда, что вы сказали, но это было раньше, теперь всего этого больше нет. Вы не можете себе представить, как всё изменилось… Вот вы сами скоро увидите это»…

Опровергая по обязанности ту горькую истину, которая была хорошо известна всем подсоветским людям и, о которой говорил им власовский офицер, советские офицеры всё же не могли отрицать того, что им говорилось…

— Да, все это было раньше, уверяли они, но этого уже нет теперь… Лицемерно лгали они власовскому парламентеру, обречённому ими на смерть, говоря — Вы сами увидите скоро.

В продолжение всего вечера, каждое движение советских офицеров не оставалось вне внимания «парламентера» и хотя, как казалось, разговор проходил в миролюбивом тоне, но, тем не менее, пистолет в кармане успокаивающе действовал на случай нарушения неприкосновенности личности парламентёра. Это была единственная возможность избежать жестокой расправы. Надо было быть всё время на стороже. Даже алкоголь не дурманил голову… Разговор принимал всё более и более откровенный непринужденный характер. В конце концов, нарушая самые элементарные правила официальных переговоров и такта, советские офицеры, возбужденные выпитой водкой бесцеремонно стали поучать своего гостя:

— Что там решат ваши генералы Власов и Буняченко это их дело. Переходите к нам со своим полком теперь же не дожидаясь завтрашнего дня. Если удастся, то повлияйте и на другие полки и ведите их за собой. Обратитесь с воззванием к солдатам и офицерам дивизии, чтобы следовали бы вашему примеру… Мы сейчас дадим вам форму советского полковника, поезжайте, покажитесь своему полку. Вы одним своим видом рассейте все сомнения…

Опять следовали заверения и обещания — «Советское правительство высоко оценит такую услугу, вас восстановят в чине, наградят орденом», — но вместе с тем торопили — «Только скорей, скорей, до рассвета, как можно скорей переводите свой полк!»

В доказательство своей благожелательности говорилось:

— Вот видите, вы приехали к нам, мы принимаем вас по-братски, вместе сидим за столом, пьём в дружеской беседе. Ну, разве мы враги? Мы с вами русские люди. Мы готовы понять вас и простить за то, что было сделано вами. Натворили вы глупости, может быть даже под давлением нацистов, спасая свою жизнь. Вас поймут, простят все ваши ошибки. Но вы должны искупить свою вину и теперь доказать свое раскаяние, преданность Партии и Правительству. Для вас теперь создалась к этому полная возможность. Именно теперь, как никогда! Поверьте — вас ждет прощение, Родина, Семья…

— Война кончилась, нам нужны люди, нужны опытные хорошие офицеры…

Рано утром, перед рассветом, парламентёр благополучно уехал из советского штаба. Приехав в дивизию, он явился к генералу Буняченко и доложил о результатах переговоров. Затем вернулся к своему полку.

Время, как будто бы, было выиграно. Можно было надеяться, что до 12-ти часов дня со стороны советских войск по отношению к дивизии не будет принято никаких враждебных действий… Но зато, когда полковник Мищенко убедится в том, что его провели, следовало ожидать самых решительных и суровых мер. Оставался единственный шанс на спасение — предстоящие утром переговоры с американским командованием.

III

Тем временем полки Первой дивизии продолжали стоять в ожидании и в полном неведении у города Шлюссельбург (Schlusselburg). То, что советские войска подошли к району расположения дивизии и, что американцы отказывают в приёме, было уже всем известно. Стали распространяйся самые нелепые, противоречивые слухи: — «Сталин объявил амнистию всем власовцам, добровольно перешедшим на советскую сторону…», «Американцы насильно выдают власовцев советской армии…» «Генерал Буняченко ведёт переговоры с советским командованием для перехода…», «Американцы принимают дивизию для отправки ее на фронт против японцев…», «Советское правительство предполагает отправить дивизию на фронт против японцев…» и т. д. и т. д.

У людей терялась вера в своих командиров. Безвыходность положения стала почти очевидной. Надежда на возможность благополучного исхода была разрушена… Командиры уже не в состоянии были воздействовать на своих подчинённых. Они сами находились в состоянии полной неизвестности и отчаяния. Каждый думал теперь только о том, как спасти самого себя… Если ещё совсем недавно, всего несколько часов тому назад, все были уверены, что сплочённость дивизии, сохранение её организованности и высокой дисциплины принесут спасение, то теперь, наоборот, многие были убеждены в совершенно обратном. Думали, что дивизия, захваченная советскими войсками силой, будет рассматриваться, как пленная, враждебная. Но существовала надежда, что добровольный переход послужит на возможность снисхождения. А может быть, и слухи имеют под собой какую-то реальную почву?… Спасением казалось даже участие в войне против Японии… Так думали многие… Надо было искать выход, и по мнению многих отчаявшихся, единственным выходом был добровольный переход на советскую сторону. Думалось, что лучше перейти добровольно сейчас, чем через несколько часов оказаться взятым силой или быть выданным американцами. И, многие пошли… Поодиночке, по два, группами отделялись люди в темноте от своих колонн, и взвалив на плечи свои походные мешки, медленно, в полной подавленности и неуверенности направлялись в ту сторону, где находились советские войска. Никто не задерживал их, не уговаривал, не упрекал… Остающиеся смотрели вслед уходящим и, быть может, в ту минуту осуждали их, но через некоторое время сами шли туда же…

Люди устали… Необыкновенное напряжение физических и моральных сил в продолжение последних дней, при всё возрастающей опасности и с той и с другой стороны, наконец сказалось. Наступила страшная реакция. В условиях видимой безнадёжности люди теряли самообладание их одолело состояние полной апатии… Всё равно — рассуждали они — будь то, что будет, лишь бы скорей конец нравственным мучениям. Хоть какая-нибудь, но только определённость… И где-то, в глубине сознания всё же продолжала теплиться надежда на прощение и люди хватались за нее, отгоняя прочь все остальные мысли, сомнения. Так было легче… Верили в то, во что каждый хотел верить…

В ту ночь, может быть три, четыре тысячи, а может быть, и больше ушло на советскую сторону… Рассветало. Поредевшие колонны полков все еще стояли на окраине Шлюссельбурга перед американскими танковыми постами. Когда же рассеялась ночная тьма, стоявшие в головах колонн с удивлением увидели, что американские танки и пешие посты снимаются и уходят. Радостная весть мгновенно разнеслась по колоннам полков. Все ожили, воспряли духом. Настроение поднялось, вновь появилась уверенность в спасении, сила и энергия. Надежда воскресла. Шедшие, было на восток возвращались и становились в строй. Не теряя времени, без всякой команды, полки в полном порядке ринулись вперёд на американскую территорию, прошли Шлюссельбург и остановились западнее его в ожидании дальнейших распоряжений. Не менее десяти тысяч человек выдержавших кульминационный момент опасной неизвестности были уже спасены. Только штаб дивизии, полк снабжения, запасный полк и мелкие штабные части, стоявшие в стороне от дороги, поздно хватились и замешкавшись не смогли использовать благоприятного момента, чтобы проскочить на американскую территорию. Американские посты были вскоре восстановлены.

Генерал Буняченко послал на имя американского командования письменную просьбу о разрешении перейти останкам дивизии на американскую территорию, но ответа не последовало.

Около восьми часов утра генерал Буняченко получил от полковника Мищенко копию письменной гарантии о сохранении жизни личному составу дивизии при переходе на сторону, и о всех прочих взаимных обязательствах. Этот документ должен был быть подписан при церемонии перехода, обеими сторонами.

Ровно в десять часов утра генерал Буняченко с начальником штаба подполковником Николаевым, как было условлено накануне, выехали в американский штаб для переговоров. При въезде в Шлиссельбург, их задержали американские посты. С американского танка связались по радио со штабом и сообщили о приезде генерала Буняченко. Через несколько минут приехал на джипе американский офицер и от имени своего генерала заявил, что — «Генерал очень сочувствует вам и вашей дивизии… Он хорошо понимает создавшуюся для вас тяжёлую обстановку, но, к сожалению, принять дивизию в американскую зону он не имеет права. Он сделал уже всё, что мог, но большего сделать уже невозможно… — По союзному договору все вражеские части должны принадлежать тем армиям, на территории которых они находятся. Дивизия же находится на территории, принадлежащей советской армии»…