Нелюдь

Юля сидела в своей комнате на диване.

Когда я вошел к ней, она даже не подняла голову. Наверное, подумала, что это опять мать.

Но это была не мать, а я. Мать Юли, Людмила, действительно стояла за дверью, обмерев от всего того, что произошло.

— Она ослепла, — сказала она мне шепотом, как только я вошел в квартиру.

— Как ослепла? — не сразу даже понял я.

— Сейчас сам увидит, — сказал Геннадий Андреевич жене, входя в квартиру за мной следом. — Нечего вперед забегать…

И я увидел все это сам. Юля доверчиво подняла голову, когда я обнял ее за плечи, и я увидел все…

Юля не ослепла. Это совсем не то слово. У нее были вырезаны глаза. Оба глаза.

Еще два дня назад я видел их, они сверкали на лице Юли, они смотрели на меня, а теперь на их месте было два кроваво-красных углубления, лунки… Вместо Юлиных голубых глаз…

За что? Почему? И самое главное — кто?

Она была ослеплена. Я видел эти лунки, от которых сжималось сердце и слова застревали в горле. Видел запекшуюся кровь, тонкие прожилки на нежной коже. Это было невыносимо.

Ужаснее всего было то, что я на самом деле совсем недавно видел эти глаза на Юлином прелестном лице. А теперь вместо них на меня смотрели пустые беспомощные мертвые глазницы…

Я вышел из комнаты, сквозь зубы пробормотав что-то о том, что мне нужно поговорить с ее родителями и что все будет хорошо. Что могло быть теперь хорошо?

Просто я не мог пока что взять себя в руки и собраться с собственными чувствами. Ничего не мог сказать Юле. А она ждала от меня именно этого.

Выйдя из комнаты, я столкнулся взглядом с Геннадием Андреевичем и Людмилой, которые посмотрели на меня. Не знаю, на что они могли надеяться, но в их глазах я прочел надежду. Которая, конечно, тут же исчезла…

— Это уже не поправить? — спросила упавшим голосом Людмила.

— Зачем это было нужно? — как бы эхом отозвался Геннадий.

Несколько секунд я молчал, ничего не отвечая. Потом вспомнил о том, что нужно что-то сказать. Открыл рот, потом закрыл его. Глотнул воздуху. Это не помогло.

Дело в том, что я точно чувствовал, вернее, даже знал, если попробую сказать сейчас что-то, из этого все равно ничего не выйдет. Просто я завою, как волк. Или разрыдаюсь. А этого мне если и хотелось, во всяком случае, не здесь и не сейчас. Не потому, что я стеснялся этих двух людей. А из-за Юли, которая сидела одна в соседней комнате и прислушивалась. Из-за нее.

Потому что я любил Юлю.

Скелет любил романтику.

Тяга к головокружительным приключениям и борьбе за справедливость были ярко выраженными чертами его характера.

Еще в институте он больше всех стремился в строительные отряды летом, всегда был там заводилой и самым мужественным человеком. В студенческом общежитии он всегда висел на волоске из-за постоянных драк. Его могли отчислить почти каждый день.

И не потому он дрался, что просто кулаки чесались, а опять же из-за тяги к справедливости. Он не мог пропустить мимо себя хулигана, хама. Особенно не любил он грубости. Так что почти каждая дискотека в общежитии заканчивалась тем, что Скелет вел кого-то во двор и «разбирался» с парнем, грубившим девушкам и оскорблявшим общественный порядок.

А поскольку Скелет не понимал чувства меры, зачастую такие «разборки» заканчивались плачевно. Хулиган бывал жестоко избит железными кулаками разъяренного Скелета.

Он был бы любимцем всех девушек института, если бы не исключительная худоба. Кости буквально выпирали из всех частей его тела. Поэтому его и прозвали Скелетом.

Эта кличка сохранилась за ним и потом, уже после института, когда он пошел служить в милицию.

Отчего Скелет стал лейтенантом милиции? Кое-кто этому удивлялся тогда, но только не те, кто близко знал Скелета. Те, кто знал его с самого первого курса, понимали, что быть обычным инженером-инженер-электриком Скелет просто не сможет. Он умрет от скуки, от невозможности каждодневно бороться за справедливость. Будучи инженером, это сделать трудно. А вот милиция представлялась Скелету именно тем местом, где каждый день можно быть активным борцом.

За что борцом? Этого вопроса он себе не задавал. У него были четкие внутренние представления о том, как должны себя вести люди и как должны складываться их взаимоотношения. Наверное, эти представления были примитивными и отдавали кодексом чести мальчишек из провинциального двора. Наверное. Но Скелет хотел жить именно так. И других заставить жить по этим законам.

Есть правда и есть неправда. Есть справедливость и есть несправедливость. Для него все было достаточно просто в мире.

И не то, чтобы Скелет был таким уж примитивным человеком. Нет, он даже иногда читал книжки и пару раз бывал в театре, пока учился в институте. Так что он был даже в меру образованным мужчиной. Просто ему было просто и привычно не усложнять жизнь моральными категориями. Он считал, что все в мире можно уложить в простую схему — честно и нечестно…

В милиции он прослужил четыре года. Единственное, что он вынес оттуда, было представление о том, что там ему не место.

Скелет не понимал, что для того, чтобы восторжествовала правда и справедливость, нужно написать три рапорта, два протокола и пять служебных записок. И что хулигана нужно не бить палкой по голове, а вести его в отделение. И что мерзавца нужно не пристрелить на месте, а долго судить, чтобы в конце концов оправдать…

После очередного случая начальство вызвало Скелета и сказало ему:

— Знаете, товарищ лейтенант, вам надо было бы шерифом в Америке быть, да и то не сейчас, а в прошлом веке. Вот там бы вы были на месте. Пистолет под рукой, звезда на груди, а закона нет. А в милиции вам делать нечего.

Вот так ему и сказали.

Скелет не слишком сопротивлялся, потому что понимал — начальство право. Ему и самому претила вся эта бюрократия. Нет, это было не для него, не дни Скелета. Он считал, что очевидное преступление требует немедленного реагирования и немедленного наказания. И нечего тут писанину разводить.

И если хулиган разбил витрину в магазине, его нужно не в отделение милиции тащить и не писать на него пять протоколов с последующей передачей в суд, а просто взять дубинку и тут же на месте, возле разбитой витрины, избить его до полусмерти, чтобы впредь неповадно было. А потом уже можно отпустить домой. Пусть ползет, если еще сможет…

Правда, Скелет успел получить прописку и однокомнатную квартиру за годы своей службы в милиции. Так что можно сказать, что все было не так уж страшно. Он внял словам начальства и уволился. Или можно сказать, что они расстались с милицией по взаимному согласию.

«Слава Богу, — вздохнуло начальство, когда это случилось. — Пока он никого не успел убить, мы от него отделались. Пусть в другом месте дров наломает».

«Слава Богу, — подумал Скелет, надев гражданскую одежду. — Теперь я свободный человек и могу делать все, что захочу».

Делать он умел не слишком много, но для него этого было достаточно. Уже пять лет Скелет служил в частном охранном агентстве и считался частным детективом. Это на Западе частный детектив что-то из себя представляет. Это там с ним случаются разные приключения. Здесь же работа Скелета была рутинной, почти такой же, как в милиции. Просто тут он не был офицером, должностным лицом, и не нужно было ни каждый свой шаг писать три объяснительных.

Он сопровождал ценные грузы, обеспечивал безопасность поездок и переговоров всяких высокопоставленных бизнесменов. Это тоже не было его стихией. Зато могло служить отличным прикрытием для всякого рода других дел, которыми теперь занялся Скелет.

Все-таки он был неглупым человеком и за истекшие пять лет приобрел определенный авторитет в Петербурге. Теперь к нему часто обращались разные люди и просили сделать то или иное.

Один человек попросил проследить за его женой и выяснить, изменяет ли она ему, а если изменяет — то с кем. Скелет все выяснил и даже представил фотоматериал на эту тему. Бизнесмен ломал себе руки и рвал последние волосы на почти лысой голове, глядя на принесенные Скелетом снимки. Но денег заплатил много.