Первая командировка

Сначала были решены все житейские вопросы. Жить и питаться Виталий будет в этом же здании. Иван Николаевич дал ему талоны на питание и ключ от комнаты, где он будет спать и заниматься.

— Иди позавтракай, и приступим, — сказал он. — А я пока уточню нашу с тобой программу. И вот тебе письмо от мамы — наши переслали из Белорецка.

— Откуда, откуда? — переспросил Виталий. Он даже не знал, что на земле есть такой город.

— Из Белорецка. Там в эвакуации семьи наших работников, и моя в том числе. Это — на Урале.

«Дорогой мой Виталик, здравствуй, сынуля! Прежде всего хочу сообщить, чтобы ты за меня не волновался. Я устроена вполне хорошо. Живу вместе с семьей, кажется, твоего начальника, которого зовут Иван Николаевич, а фамилия Урванцев. Его жена, Лина Борисовна, — очень хорошая и сердечная. У нас настоящий колхоз, с общими деньгами. За тебя я получаю вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в нашем колхозе на полных правах.

Сразу, когда приехали, я точно сломилась. В поезде было холодно, взятой еды не хватило на дорогу, а достать ничего нельзя. Только кипяток на станциях, за которым Лина Борисовна бегала, а я помирала от страха, что она отстанет. Первые дни в Белорецке, пока нам не дали комнату, тоже было плохо. Жили в бараке, где не было печек. Но теперь все хорошо, и ты не беспокойся. Думаю о тебе все время: и как утром встану, и весь день, и как спать лягу, и во сне тебя вижу, а все почему-то маленьким, как ты в школу ходил, как мне надо было тебя будить, а ты чуть не плачешь, не хочешь вставать. Большая моя тревога — куда тебя служба бросит? Береги себя, Виталенька. Помни обо мне, когда и сам себя забываешь. Лина Борисовна меня успокаивает, говорит, ваша служба не на фронте, не в окопах. Но война ведь, и от нее тебе не уйти, ведь правда? Но ты не подумай плохо. Я понимаю, когда такое вокруг несчастье, война, мужчине надо быть мужчиной, и просить у судьбы для тебя особого блага стыдно перед всеми людьми. Я же тут вижу, как несут этот крест все люди, и такие матери с тревогой, как я, в каждом доме. У нашей хозяйки двое сыновей и муж ушли на фронт. И она от них слова не имеет и не знает даже, куда им написать. Так что я еще счастливая. Но береги себя, Виталик, не забывай поесть. Знаю я тебя, обо всем забываешь. Дома у нас оставила полный ералаш. На сборы мне дали два часа. Я все перерыла, выложила, не знала, что с собой брать. Так все там и осталось. Прибери кое-как, ключ возьми на службе. И пришли мне кофточку мою шерстяную вязаную, коричневого цвета. Это можно по почте. Больше писать особенно нечего.

Люся приходила ко мне за неделю перед моим отъездом, сказала, что идет на какие-то курсы связисток, но я так и не поняла, на войну это или как. Просила передать тебе привет. А была она такси, как первый раз...

Обнимаю, целую тебя крепко, сынуля, мой дорогой и единственный.

Твоя мама».

Виталий начал читать письмо за завтраком и, когда кончил, есть уже не мог — в горло не шло. Только чаю выпил. Белорецк... Белорецк... Что это такое? Хоть на карте надо посмотреть, куда забросило мамулю! А потом стал думать: «Какой же золотой дядька этот Иван Николаевич! Что я ему?..»

Личная жизнь Урванцева сложилась не очень-то ладно. Более десяти лет он в качестве советского разведчика находился за границей. Уехал туда через год после свадьбы и через месяц после рождения сына. И только когда вернулся, узнал, что его Митька умер от дифтерита еще в четырехлетнем возрасте. Больше детей не было. И сейчас он не раз, глядя на Самарина, думал о том, что его Митька был бы теперь вот таким же парнем.

Самарин вернулся из столовой к Ивану Николаевичу.

— Ну что пишет мама?

— Спасибо вам, — тихо произнес Самарин.

И больше Иван Николаевич ни о чем не спрашивал. Сказал только:

— Давай приступим к делу. Что ты знаешь о Латвии?

Вот тебе и раз — о Латвии!

— Ну, присоединилась она к нам... в позапрошлом году, — начал Самарин и замолчал.

— Маловато, маловато, — улыбнулся Иван Николаевич и подвинул по столу к Самарину толстенную папку: — Здесь отчеты и разные документы нашего посольства в Латвии о событиях перед сороковым гидом, о перевороте, о присоединении и о первом советском годе Латвии вплоть до начала войны. Это тебе надо внимательнейшим образом прочитать, и на сегодня, пожалуй, хватит. Иди в свою комнату и читай. Если что непонятно, делай заметки — разберемся вместе.

В комнате была раскладушка, стол, два стула и платяной шкаф. На столе — телефон, но не городской. На нем была наклеена бумажка: «Только для внутренней связи». Из окна виден заснеженный тесный двор, зажатый стенами домов. Небо — только вверху, над крышами, и сегодня оно блекло-голубое, морозное.

Виталии, по привычке с детства, снял ботинки и сел к столу. Всегда, когда садился за уроки, снимал ботинки — это чтобы не хотелось удрать на улицу. Когда снял сейчас — смешно стало. Но все-таки снял и отодвинул их ногой в сторону.

И развернул папку...

Нет, дня и половины ночи ему не хватило. Когда он утром сказал об этом Ивану Николаевичу, тот вытащил из стола какой-то разграфленный лист и сделал в нем пометку:

— Нехорошо, с первого же дня не выдерживаем график. Но то, что прочитал, усвоил?

— Вроде да.

— Это не ответ.

— Усвоил, но есть вопросы.

— Какие?

— Например, насчет их президента. Фашист, диктатор и все такое — и вместе с тем популярен в народе. Как это так может быть?

Иван Николаевич и бровью не повел, ответил:

— В буржуазном государстве популярность политических лидеров делается очень искусно. А простому человеку разобраться в демагогии не всегда по силам. Но мы к этому еще вернемся. Что еще?

— Буржуев и прочих врагов народа оттуда выслали еще перед войной, а кто же тогда из окон и чердаков стрелял по нашим, когда война началась?

— Это, Виталий, для тебя коренной и самый важный вопрос, и ты все время о нем думай. — Иван Николаевич почему-то вздохнул и продолжал: — Я в Латвии был дважды: сразу после переворота и потом, как раз когда выселяли эту самую публику. В первый раз я восторгался, наблюдая Ригу, ликующую по случаю свержения фашистской диктатуры. А во второй раз уехал оттуда с камнем на душе. Скажу тебе об этом честно, ты знать это просто обязан. Так вот, насчет выселения из Латвии перед войной всяких враждебных Советской власти элементов... — Он надолго замолчал. — Не нам с тобой сейчас разбираться, как это было сделано, но необходимость операции была бесспорной. В сороковом году стало совершенно ясно, что войны не миновать и она близка. Был ясен и противник — фашистская Германия. Военно-политические замыслы Гитлера были открыто объявлены им в его разбойничьей книге «Моя борьба» — поход на Восток. Это означало, что Прибалтика станет первым плацдармом войны, к началу сорок первого года гитлеровцы уже вели активную разведку этого плацдарма. Они, конечно, рассчитывали на то, что здесь только что произошел коренной слом всех десятилетиями утверждавшихся укладов жизни и что советская жизнь еще не могла укорениться прочно, и у нее есть немало противников из тех, кто сытно кормился при прежней власти. Буржуазия и ее наемники никогда еще мирно не уступали свое место под солнцем. Гитлеровцы не могли не рассчитывать на их поддержку, и нужно было сделать все, что можно, чтобы этот их расчет полностью не оправдался. В глубь страны были переселены капиталисты, крупные торгаши, кулаки, представители военной верхушки, буржуазные политики. Но переселение срезало как бы вершину пирамиды буржуазного строя, а нижняя, широкая часть пирамиды осталась нетронутой. Это и чиновничество, которое верно служило тому строю и имело за это хорошо обеспеченную жизнь, и среднее офицерство, и мелкая буржуазия — всякие лавочники, лабазники, спекулянты, которые знали о нас только то, будто мы все конфискуем. Тебе все понятно?

— Вроде.

— Опять не ответ.